Русская жизнь. Корпорации (февраль 2009)
Шрифт:
Все пассажиры уехали в город, позакрывали люки, и пароход начали грузить углем, вследствие чего воздуху в каюте не было. Сын задыхался совершенно и говорил мне, что, видно капитан хочет его смерти, что велел закрыть везде люки. Иду я просить капитана, чтобы он позволил открыть люк. И он позволил, когда я открыла люк, и впустили свежего воздуха, то сын немного успокоился, ему стало легче дышать. Утром надо было ехать в Каир. Добрый капитан посоветовал мне взять драгомана, знающего русский и арабский язык, я его нашла.
Сына дорога страшно утомила и он, слава Богу, заснул на новом месте. Я обратилась к хозяину с просьбой пригласить к сыну местного доктора, который пришел через час. Доктор Урбан осмотрев и выслушав сына, сказал, что лекарств не надо никаких, что здесь прекрасный, живительный воздух, что он скоро поправится от него. Сын страшно обрадовался, что не надо принимать лекарства, так они ему надоели. Так прошло несколько дней, что сын не принимал лекарств, задыхался страшно, говорил шепотом, ослабел совершенно, и аппетита не было, тогда доктор прописал ему лекарство для возбуждения аппетита, он принял ложку, ему сделалось нехорошо, а когда уже принял вторую, то уже сделалось совсем плохо, и я перестала совершенно давать. Пришел доктор, я ему сообщила, что сыну очень плохо от этого лекарства, он велел прекратить его давать. Опять две недели я не давала ему лекарства. Кормила я сына яйцами всмятку и отпаивала его молоком. Между тем кашлял
С этого дня, у него вдруг явилась бодрость духа, он начал как будто немного поправляться, силы, казалось, прибывали и голос сделался нормальный, только температура все высокая - 39,3. Доктор успокаивал меня, что это все пройдет, и он поправится, кашлял по-прежнему, но при выделениях мокроты крови показывалось мало. Он все время принимал гвояков. Доктор навещал сына через день, но слабость была сильная, встать с постели не мог и есть тоже сам не мог, так что я его кормила сама ложкой, как маленького ребенка. Варила я ему яйца всмятку, разной кашки и компот, - все это я варила на машинке; молока он пил много, также ел разные фрукты и особенно мандарины, все это он очень любил, вообще аппетит сделался у него хороший, но только не мог есть мяса. Но, видно, судьба не сжалилась над ним. Так мы прожили два месяца, и ничего не менялось. Вдруг начала у него показываться испарина в сильной степени, так что надо было менять по несколько раз рубашку ночью, и после этого наутро он был очень слаб.
Опять пригласили доктора Траунерата из Каира, долго выслушивал он сына и сказал, что надо пробовать сына поднимать с постели, а то он залежался и оттого ему плохо. Лекарства велел принимать те же самые и уехал. Вот начались наши страдания, надо его поднимать с постели, а он задыхается. Сначала я ему опускала ноги, затем поднимала за спину, затем нагибала голову, он брал меня за шею, и таким образом я его подняла с постели и перевела его на диван, но, Боже великий, сколько я ему этим причинила страданий, он сразу закашлял, и показалась масса мокроты. Я так испугалась, думая, что он сейчас кончится, что опять положила его на постель. Сейчас же я послала за доктором, а сама стою, ни жива, ни мертва. Боже, Боже, что за страдания быть в чужом краю, где одни лишь арабы, люди непонимающие, и никого из близких, кто бы посочувствовал моему горю. И к чему доктора посылают безнадежно больных в Египет, где живет здоровый народ, арабы, которые чуждаются больных европейцев, это только лишние мучения, как больному, так и сопровождающему его.
Наконец, пришел доктор. Я сказала доктору, что больше сына поднимать с постели не буду, и так я уже его не беспокоила. Через несколько дней он начал поправляться, температура стала 38, кашель немного изменился, стал спокойнее, как будто уменьшился, появился аппетит. Доктор уже делает большие надежды на выздоровление. Я души не чаю от восторга. Приходит к нам студент Рубинштейн и начинает шутить с сыном, уговаривая его встать, так как приехала одна барыня красивая из Вены, чтобы сын полюбовался ею. Они немного посмеялись, и этот студент часто заходил к нам, приносил сыну читать газеты, покупал нам что нужно и вообще был очень милый и обязательный господин. Иногда заходили к нам хозяева, тоже обязательные люди. Остальные все жили в номерах чахоточные и не выходили из своих комнат. Вид из нашей комнаты был прелестный, перед глазами с балкона открывался сад Бея, весь засаженный розами и пальмами. Виднелась река Нил, а также пирамиды фараонов. Закат солнца в Египте прямо феерический, в особенности, когда оно прячется за пирамидами, окрашивая облака в различные цвета, - эту картину даже трудно описать. Но все это было бы прекрасно, лишь при другой обстановке, когда сын был бы здоров. Как-то раз вышла я из комнаты, чтобы ему принести молока, возвращаюсь, а он бедный лежит и горько плачет. Я перепугалась, спрашиваю его, что с ним, он, вдруг, говорит: «Я здесь умру, меня похоронят в этих песках, а ты уедешь домой, и никто обо мне здесь не вспомнит и не помолится». Услышав это, я горько заплакала с ним и сказала ему, что, что бы ни случилось, я никогда не оставлю его в Египте, даже Боже сохрани его, смерти, я его возьму с собой в Одессу. Опять пришел к нам Владимир Всеволодович Рубинштейн, он начал с ним опять шутить насчет хорошенькой барыни и вообще сын немного повеселел. Барыня же в это время играла на рояле из оперы «Tpaвиата», и где играла и фальшивила, то сын все говорил мне, что она играет неверно.
Вдруг сын обращается ко мне и говорит: «Мама, ты, вероятно, забыла меня умыть». Это было в 9 часов вечера, я его всегда умывала вечером. Я сейчас же встала, взяла воды на губку и начала его умывать, он просил, чтобы я ему хорошо умыла бородку и уши. Когда я все это проделала, вытерла его полотенцем, то хотела чашку с водой и губку поставить на стол. В это время слышу, что сын закашлялся, поворачиваю голову и вижу, что у него рот полон крови, я скорее поднесла чашку к нему, и у него сделалось что-то вроде рвоты и пошла масса крови. Oн на меня взглянул такими вопросительными глазами, и столько было в них страданий и отчаяния, что пришел его конец, что я никогда не забуду этого взгляда. Я сказала: «Не бойся, милый Коля, это пройдет». Но вот еще хлынула кровь, еще сильнее кровь, я ставлю чашку около него, выхожу за двери, кричу на помощь скорее доктора, а сама возвращаюсь к нему, еще раз сильно хлынула кровь горлом, голова покачнулась, и моего незабвенного Колечки не стало. Окончились его страдания, и так угасла на моих глазах, в чужой стране его младая жизнь. И вот он лежит мертвый предо мною. Я в изнеможении упала на коленях перед ним и горючими слезами оплакивала свою потерю: «Нет моего Колечки на свете, нет моей радости, о Боже Великий…» Я все не могла отойти от сына, все не верилось, что он умер, но время доказывало горькую действительность: он холодел, надо было одевать его, а то застынет тело. Утром пришел хозяин гостиницы Белинский и студент Рубинштейн, и советовали мне ехать в Каир хлопотать скорее о разрешении перевезти тело в Одессу. В десять часов утра я заперла сына одного в комнате и, первый раз покинув его, поехала в Каир к консулу Шебунину. Приехав к консулу, я просила его, чтобы он послал телеграмму в Петербург, чтобы испросить разрешение перевезти тело сына в Одессу. Консул ответил мне на это, что не знает, разрешат ли, так как здесь свирепствует болезнь чума и уже более девяти лет отсюда никого не перевозят. На это я сказала, что если не перевезу тело сына, то я сойду с ума. Он сжалился надо
На второй день взяла я тело покойного сына и его перевезли в церковь, а оттуда на кладбище. Отпевали моего незабвенного сына в церкви Люблинского полка, где служили обедню и панихиду. Оттуда повезли его хоронить на Новое кладбище, на то самое место, о котором я ему еще при жизни его рассказывала. «Мир праху твоему, дорогой, незабвенный сын, царство тебе небесное, помолись за свою мать», и с этими словами оставила я его могилу. Скучно потянулись наши однообразные дни. Я начала ездить ежедневно на кладбище со своей подругой Софией Осиповной Лимм. Невзирая на убийственную погоду, все моросил дождь, невзирая на страшно расстроенные нервы, я все же навещала могилу сына ежедневно, в этом было мое последнее утешение.
И вот в один из этих дней я простудилась, получив сильную инфлуэнцу. У меня сделались страшные головные боли, тут я стала радоваться, что авось скоро умру, что сбудется мое искреннее желание - лечь рядом с моим милым сыном, я умышленно даже не лечилась. Муж предлагал послать за доктором, но я отказывалась и так пролежала месяц в кровати. Только немного стала я поправляться здоровьем и уже ходила по комнатам, как заболевает мой муж Григорий Петрович. Я прибегала к разным домашним средствам, вижу, ничего не помогает, тогда я послала за доктором Сабанеевым. Приехал доктор, осмотрел больного и нашел, что у него брюшной тиф. Приговор этот страшно подействовал на меня, Бог не смилосердовался надо мной и только недавно была я безотлучно у больного сына, как тут снова видеть больного мужа. Неужели Господь лишит и отнимет у меня последнего друга. Но Бог сжалился надо мной, приняв мои горячие молитвы и внимательный уход доброго доктора Сабанеева, его серьезное отношение к делу спасло мне моего мужа. С глубоким уважением и чувством отношусь я к этому доктору, который внушает к себе полное доверие, знает свое дело, особенно внимательно относится к нему и имеет благотворное влияние на больного, относясь к нему тепло и сердечно, всячески подбадривая его, а не пугая, как другие это делают. Он не имеет обыкновения посылать за границу труднобольных, как это сделал Бурда с моим покойным сыном, - это, по моему мнению, варварство, посылать беспомощных людей и обрекать их на страдания. Я знаю, так бедную вдову архитектора Миченсона, которую доктор с больным мужем послал в Египет, в Гелуан, и он через дня три на четвертый умер. Его, конечно, похоронили в Гелуане, а вдова бедная осталась без всяких средств, не имея на что вернуться в Одессу, и жила в гостинице три месяца, пока родные выслали ей деньги на дорогу. На мой взгляд, всякий доктор, предвидя заранее неизбежную смерть, должен серьезнее относиться к лечению, испробовав все средства, а не покидать этого больного на произвол судьбы и, чтобы легче отделаться, не отсылать на лечение в чужие страны. Легко сказать везти больного, но как трудно это выполнить, уж не говоря о затратах в дороге, а каково терять близкого человека на чужбине и не знать даже, где его хоронить или похоронить в чужой стороне - знать, что никто не навестит его могилы после смерти.
Олег Проскурин
Самый человечный человек
Крах революционной корпорации
I.
В 1882 году в городке Вермильон открыл двери для занятий Университет Южной Дакоты. В первые годы существования он представлял собою что-то вроде вечерней школы: большинство студентов поступало туда, чтобы получить сертификат о среднем образовании. Но даже при весьма скромных задачах уровень преподавания там был ниже всякой критики, что, впрочем, и неудивительно: кто из хороших профессоров поедет в Южную Дакоту? Положение стало понемногу изменяться к середине 1890-х годов. В 1897 году университет дозрел до того, что решил, наконец, открыть постоянную позицию преподавателя математики. Профессор Лоррен Халбарт из Университета Джонса Хопкинса (к которому обратились с соответствующим запросом университетские власти) ответил, что у него на примете есть первоклассный математик, который запросто получил бы место в любом колледже восточного побережья, не обладай он серьезным недостатком - жутким русским акцентом. В Южной Дакоте согласились и на акцент.
Русского звали Александр Пелл. Он только что получил докторскую степень в Хопкинсе, защитив диссертацию по теме «О фокальных поверхностях конгруэнций касательных к данной поверхности» (On the Focal Surfaces of the Congruences of Tangents to a Given Surface). В Университете Южной Дакоты его сразу полюбили. Он, судя по всему, был хорошим лектором, несмотря на чудовищный акцент (кстати, и на людях, и дома - с русской женой!
– говорил он только по-английски). Но студенты любили его не только и не столько за преподавательские достоинства, сколько за участие в той деятельности, которая на американском языке называется extracurricular activities.