Русские и нерусские
Шрифт:
Но Россия существует тысячу сто лет, из которых только последние сто окрашены социалистическим цветом, и тогда все ужасы и безобразия этого последнего века на Руси надо считать результатом того безумного учения, которое занесли в наши благодатные просторы невменяемые марксисты.
Но почему ни в Швеции, ни в Австрии, ни в Израиле социализм не дал таких диких результатов, как у нас? Значит, это «русская почва». Пошли по кругу.
«Конечно, побеждая на русской почве, КАК движению не увлечь русских сил, не приобрести русских черт!»
Конечно. Но — учитывая нашу «соборность», нашу страсть к немедленной
С какого конца будем бить это яйцо: с тупого или с острого?
Абстрактно-логический спор о том, какая тут «система», сколько в этой системе «плоти», то есть: где кончается «система» и начинается «плоть», — такой спор может длиться бесконечно. А нужно здесь простое, прямое чувство живой реальности, которому должен дать ход в своей душе великий писатель.
Он так и поступает: когда доходит до дела, — откладывает в сторону вопрос о том, что из чего «вытекает», и просто заслоняет от ударов то, что ему дорого.
«Удары будто направлены все по Третьему Риму да по мессианизму, — и вдруг мы обнаруживаем, что лом долбит не дряхлые стены, а добивает в лоб и в глаз — давно опрокинутое, еле живое русское национальное самосознание».
Называйте его как хотите: национальное, интернациональное, многонациональное, — но это миллионы живых людей, связанные общей судьбой, ищущие смысла своих усилий, — и по какой бы «отметине» вы их ли лупили: по «имперской», «советской», «московской», «русской» или «российской», — вы бьете по живому.
Это вот чувство живого несломленного народного целого, которое сейчас испытывается на слом, — это главный нерв солженицынской публицистики. И до всяких конкретных рецептов и даже до всякого диагноза, — эта боль определяет у него все. Чувство кризиса, критической точки, мертвой точки, в которой находится народный организм. И — сберечь его во что бы то ни стало! Любой ценой сберечь живое народное целое.
Как его назвать? По какой отметине?
И чего это будет стоить. «Спасти Россию ценой России»? — как сказал другой русский прозаик, Г.Владимов? И ЧТО спасем? Будет ли это — Россия? И КАК спасать в такой смуте?
Уйти в земство, — говорит Солженицын. Нет, выйти на некий универсальный путь мировой цивилизации, — говорят «мондиалисты», «атлантисты» и прочие оппоненты Солженицына то ли справа, то ли слева. У меня нет ответа на этот вопрос. Я при ЛЮБОМ повороте обречен быть русским. КАК действовать, это можно решить только практикой, методом проб и ошибок, или, как говорили в советские времена, методом тыка. И теперешние теоретики всех направлений теориями — только укрепляют свой дух, и есть нужда его укреплять, потому что на самом-то деле тычемся.
Тычемся — в живое. И притом спорим, куда упираться и что переворачивать. Знай, успевай каяться.
«И если мы теперь жаждем — а мы, проясняется, жаждем — перейти наконец в общество справедливое, честное, — то каким же иным путем, как не избавясь от груза нашего прошлого, и ТОЛЬКО путем раскаяния, ибо виновны все и замараны все?»
О раскаянии. Коллективное раскаяние — тот же
Юридическое наказание, как и признание, — это другая реальность. Очень хитроумная. То есть не найдешь концов: как она, эта юридическая ответственность, виновного и замаранного должна настичь. Я помню, когда пришли из лагерей первые реабилитированные, мы, тогдашние «шестидесятники», по младости тем террором не задетые, кинулись к страдальцам с сочувствием, а от них — громом поражающим — ярость реванша: «НЕ ТЕХ покарали! Надо было НЕ НАС, надо было — КОГО СЛЕДУЕТ!» Да ведь в семь слоев вбивая в лагерную мерзлоту бесконечных врагов, ИЗ СЕБЯ ЖЕ делаемых, — в семь слоев карали тех, кто за мгновенье до того — сам карал в полной уверенности, что наводит СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Один грустный человек как бы «со стороны» обронил тогда фразу, которую я и вынес из тех яростных встреч «эпохи XX съезда партии»:
— Они все получили свое... но по другому кодексу.
Кодексов сколько угодно. Но что все получают свое — это я усвоил. По злобе и кара. Вот пусть о СВОЕЙ злобе каждый сам и задумается. Не уповая на коллективное раскаяние, которое нас «всех» — очистит.
Не очистит.
Как заметил Тейяр, чистая совесть — по определению невозможна.
И как написано у замечательной поэтессы Людмилы Титовой:
Что ж мы будем сегодня раскапывать,
Утопая в кровавой росе,
Кто какую закапывал заповедь,
Если разом нарушены все?
Нет концов — и расспрашивать нечего,
Из могильных глубин — стон и гул.
Молча два поколенья ответчиков
Свой печальный несут караул.
Но возвращаюсь к мысли Солженицына.
Итак, мы жаждем, НАКОНЕЦ, перейти в общество справедливое и честное.
Интересно: когда, кто, где жаждал перейти — в нечестное и несправедливое? Да прямой вор, таща кусок срезанного со столба провода, и тот скажет, что он поступает по справедливости, потому что на столбе — «ничье», а у соседа есть, и вообще почему он — «вор»? ВОР возможен там, где есть СОБСТВЕННИК, у которого крадет вор, а если мы отменили собственность ради единства, то тем самым мы и понятие воровства отменили, что и скажет вам от чистого сердца и вполне по чистой совести всякий пойманный у нас на Руси.
Так не «справедливое, честное» мы теперь общество выбираем. А выбираем мы — путь спасения. Спастись хотим.
«...Избавясь от груза нашего прошлого».
А вот это уже — от паники. Все бросить — вдруг взлетим? Груз за борт — вдруг не разобьемся?
Наше «прошлое» это мы и есть. Это наша память, наше имя, наше самосознание. Как это бросишь? Что от тебя останется?
Стерпеть прошлое — да. Только стерпеть — потому что оно, прошлое, страшно. Но кто сказал, что будущее будет лучше? Не о том речь, чтобы в рай попасть, а о том, как неизбежный ад вынести.