«Русские идут!» Почему боятся России?

Вершинин Лев Рэмович

Основой, как и раньше, был скот. Правда, ни овцы, ни верблюды почему-то не прижились, зато коровы освоились в новых, необычайно суровых условиях, а лошади вообще научились «копытить» корм из-под снега, и табуны их паслись практически бесконтрольно, как мустанги в прериях. Так что добывать конину людям саха приходилось загонной охотой, а «чужаки», лошадей отчего-то приручить не сумевшие, звали пришельцев «конными людьми». Правда, – все же не дедовские степи, – настоящего простора не хватало, так что все удобные для выпасов и сенокосов угодья были наперечет, каждый луг-алас принадлежал какому-то роду или семейству, и за право расширить жизненное пространство частенько ходили стенка на стенку. Имели по два дома, «кыстык» (зимний, в теплых балаганах, поселками) и «сайлык» (летний, в чумах, выезжая на природу семьями). Северные кланы при этом понемногу освоили занятия «чужаков», став заправскими оленеводами и рыбаками, а вот в глазах южных, «конных» саха рыболовство было унизительно (само слово «балыскит» – рыбоед – означало «нищеброд», «оборванец»), и северных родичей южане называли «эвенками», то есть «почти эвенами», родства с ними стесняясь. Жили саха небольшими кланами (ага ууса), позже, в русских документах именуемыми родами («взято государева ясаку с кангаласково князца с Еюка, да с отца ево Ники и с их роду и с улусных людей 100 соболей без хвостов»),

численностью от двух-трех десятков до двух-трех сотен душ, объединенных кровным родством (хотя случались и усыновленные, и «принятые», имевшие права «кровных»), имели в своем распоряжении «живущих около» (не родных и неполноправных, но свободных), а также «кулутов» (рабов), в основном из числа пленных «чужаков». Формально ага уусы считались частями улусов, но в реальности были абсолютно незалежны. Уважаемыми людьми были шаманы, а еще больше кузнецы, во главе же ага ууса стоял тойон – глава семьи, ближайшей по родству с «первопредком» (тотемной птицей, лебедем, вороном, журавлем и т. д.). Это мог быть просто мудрый старец, а мог быть и воин, за свой счет содержащий «боотуров» – профессиональных бойцов, вооружая их по мере, позволенной ему состоянием. Дружины были очень невелики – десяток, много два (боотуры были прожорливы, а вооружить их как должно обходилось не в один десяток лошадей), – но отказываться от них, делая ставку на толпу сородичей, выходило себе дороже. Ибо времена стояли лихие, и милостей от природы ждать не приходилось.

Практически вся эпоха от стародавних дней до появления русских в преданиях всех уусов и улусов саха именуется «кыргыс уйэтэ» («время кровавой резни»), когда главным законом было «кто сильнее, тот и жив». Причем резали друг друга и всех, кто подвернется, в основном не хосууны, главы самостийных кланов, дравшихся на меже без особых смертоубийств. Главной, из века в век проблемой «трех великих долин» были т. н. «легои» (по имени реального здоровяка Легоя, редкого, видимо, оторвы, врезавшего себя в память выживших на поколения вперед). Не герои-боотуры, а «обычные драчуны», силачи-отморозки, ездившие или бродившие на своих двоих, кто с малыми ватагами, кто без оных по лесам, беспредельничая вовсю. «Не признавали они ни родства, ни свойства, ни семейного уклада», плевать хотели на обычаи, искали не столько добычи, сколько крови, и жестокость, с которой жгли целые уусы, не уступала жестокости войн с «чужаками», – что, в конце концов, окружающих достало. Где-то с конца XV века хосууны, ранее не объединявшиеся никогда, начали создавать временные комплоты для отпора «легоевщине». И первым, кому удалось сделать один из таких союзов чем-то более или менее прочным, взяв ближних соседей под какой-то вид гегемонии, стал кангаласец (потомок курыкан) Баджей, внук Хатан-Хангаласа, старшего сына прародителя Эллея, имевший титулы Дойдуса-дархан и Тюсюлгэ-дархан, очень много скота, воинов, слуг, рабов и тяжелый характер.

Эстафета поколений

Это уже не миф. Это личность уже вполне историческая, отмеченная и в документах. Авторы «скасок» его, конечно, не застали, но слышали о нем от стариков, ему служивших. По европейским меркам, что-то первых Пястов, считается основателем чего-то, напоминающего «династию», способную (сложись жизнь иначе) объединить все улусы саха в нечто вроде государства, а главным делом своей жизнь он, судя по всему, считал приведение в чувство «легоев», в чем и преуспел, прогнав отморозков из всех земель, за которые отвечал. Однако успешно занимаясь этим, недооценил опасности со стороны побежденных тунгусов, которые, будучи оставлены без присмотра, пригласив с севера бежавших туда сородичей, решили взять реванш за былые поражения. В одной из стычек с непокорными данниками Баджей, уже глубокий старец, и погиб, как когда-то погиб его дед, а старший сын его и наследник Мунньян, пытаясь исправить ситуацию, потерпел полное поражение и – примерно в 1570—1575-м – «со всем семейством был тунгусами истреблен». Что, конечно, преувеличение: потомство Эллея было все-таки перебито совсем не поголовно, несколько сыновей, дядей и кузенов тойона уцелело и даже дожило до прихода русских, но само наличие легенды указывает на серьезность ситуации. Как бы то ни было, в итоге «старики», согласно завещанию павшего, объявили правителем ага ууса его младшего сына, четырехлетнего Тыгына, которому боги, по преданию, в шесть лет ниспослали знамение будущего величия в виде сгустка крови, неведомо откуда появившегося на острие отцовского копья, – и смыслом жизни мальчишки стала месть тунгусам.

Вот этот-то Тыгын, персона вполне реальная, и стал для последующих поколений тем самым «первопредком», от которого, согласно «генеалогической» версии, пошел народ саха, затмив мифических патриархов и оказавшись, – подобно киргизскому Манасу, калмыцкому Джангару или древнегреческому Гераклу, героем не меньшего, если не большего количества преданий, легенд и сказок. Тунгусам он не просто отомстил. Достигнув возраста, он просто растер их в порошок, окончательно выгнав уцелевших из мест, где жили саха, на запад и север. Но не только. У Тыгына были старшие братья, и они были крайне раздосадованы тем, что отец отнял у них преимущество в наследовании, отдав все «жеребенку». Так что на рубеже XVI—XVII веков в долину Туймаады вернулась «кыргыс уйэтэ», описанная в сказаниях как эпоха, окутанная маревом пожаров и запахом дымящейся человеческой крови. В такой обстановке и рос мальчик Тыгын, детство и юность которого очень напоминают детство и юность другого осиротевшего мальчика по имени Темучин. Да и не только детство и юность. «Фигура Тыгына, – писал академик Окладников, – мудрого старца, владыки и грозного воина, избранника самого Улуу тойона, каким представляли его сородичи, уже при жизни сливалась на этом фоне с величественными образами эпических богатырей и божеств». На склоне лет его по всей Лене все, – даже там, куда он не добрался, и даже те, кто от него отбился, – величали не иначе как «саха мунгур ыраахтаагыта», «царем всех саха» и даже в наказе Москвы первому якутскому воеводе Петру Головину от 6 августа 1638 года Тыгын помянут особо, как «лутчий тайша». То есть великий князь, в отличие от многочисленных «князцов», не помянутых даже по имени. Достичь такого величия было, несомненно, совсем не просто, но Тыгын сумел.

Герой должен быть один

Согласно сказаниям, он – супермен, даже конь которого суперконь – лично, в сопровождении одного лишь «мальца», ездил по лесам, разыскивая вновь объявившихся «легоев» и боотуров, служивших старшим братьям, а найдя, убивал. Или, победив в поединке, предлагал служить ему. На что те в основном соглашались. И позже, прослышав, что где-то подрос сильный и смелый парень, приезжал с таким же предложением. Иными словами, Тыгын был классическим для саха «силачом-одиночкой», – имена многих сохранились в преданиях, – но и не совсем таким, как прочие, неважно, «легои» они были или вполне приличные люди, поскольку целью своей ставил не обогащение и не подвиги. Он хотел, «чтобы все сильные ели мясо его лошадей». Таким образом, формировалось «невиданное войско», достигшее спустя годы 200 всадников (сила, по тем временам и местам, совершенно невиданная), которых тойон «кормил и ублажал» за счет своих богатств, накопленных за счет походов на различные уусы и улусы, а в большие походы под его знаменем, считавшимся гарантией побед и добычи, выходило и гораздо больше народу (даже к его сыновьям, позже пытавшимся воевать с казаками, на зов приходило, считая, что часть удачи отца досталась и детям, до тысячи добровольцев).

Неудивительно, что к концу второго десятилетия XVII века, накануне встречи с русскими, Тыгын, давно уже разгромивший братьев, усмиривший конкурирующих потомков Омогой Бая, почти

вырезавший отпрысков Хара-Хула и покончивший с «легоями», стал гегемоном почти всех лесов и лугов по обеим берегам Лены. Был он «так богат, что двух из боевых коней заковал в полные латы, так щедр, что каждый год, когда прорастала мурава, устраивал ысыахи, кормя да поя всех, кто бы ни пришел». Позже, чуть спустя после его смерти, ясак с его ата ууса, согласно отчету казаков Москве, сдало более 500 человек, а следовательно, по подсчетам демографов, поселок «царя» на фоне обычных поселков смотрелся как Москва на фоне какого-нибудь Абакана, и хотя формально Тыгын оставался первым среди равных, его указания «князцы», – даже некий Бойдон, «почти такой же богатый и славный», – исполняли мгновенно, не переча ни в чем. К таким, «шустрым и послушным», был он, как гласят легенды, «снисходителен и щедр», Бойдона же, не раз подтвердившего свою верность, даже «назвал младшим братом». Однако под старость, которая не радость, характер «царя всех саха» испортился. Он стал дряхл, забывчив, жесток. Что само по себе, в общем, и не так страшно, но он к тому же и перестал побеждать. Вернее, сам в дальние походы уже ходить не мог, а посланные им отряды нет-нет да и возвращались без дани, порой даже побывав в плену и ослепленные там, а вместо мести старик заключал мир, дома становясь еще злее. И от него начали бежать в том числе самые ближние, создавая собственные улусы там, куда грозный старик добраться не мог. Сохранению былого влияния это никак не способствовало. А «люди с длинными носами» уже стояли почти на пороге…

Глава XVII. ПОВЕЛИТЕЛИ ВЕЛИКИХ ДОЛИН (2)

Жил отважный атаман

Все началось с 1619-м.

Тунгусский князец Илтик, находясь в остроге Енисейск, рассказал казакам о «великой реке Лин», расположенной где-то на востоке, и уже спустя пару лет в ата уусе Тыгына появились два «удивительного вида пришельца» (многие исследователи полагают, что речь идет о людях промышленника Павла Пенды, первым пришедшего на берега Лены). Эта встреча в легендах описана очень подробно. «Царь» якобы принял чужаков очень благосклонно, взял их к себе в работники, был весьма доволен их «мудростью и всяким умением» и «кормил за пятерых, доверяя самое сокровенное». Они же, какое-то время поработав, куда-то исчезли, а затем появились «братья их, в большом числе и с огненным оружием, с которым драться пришлось» (скорее всего, имеется в виду экспедиция Алексея Добрынского, ходившего в 1629—1630 годах с севера «про те новые земли проведать и тех новых землиц людей под государеву высокую руку призывать»). Этих «длинноносых» саха встретили без понимания, не видя необходимости делиться своим непонятно с кем, и в конце концов, спустившись по Вилюю к Лене, казаки наткнулись на «конную якутцкую орду», схватились с нею, крепко ожглись и убежали восвояси, так никого и не объясачив.

Год спустя, уже с юга, с верховьев Лены, в долину Туймаады пришел отряд атамана Ивана Галкина, которому удалось привести в подданство Москве пять местных князцов, а затем, спустившись по Лене, «многих непокорных побити, а жен и детей их в полон взяти». Тем не менее столкновения с очередной «конной якутцкой ордой» люди Галкина не выдержали и, как ранее Добрынский, сочли за благо повернуть обратно. И сказания, и ученые последующих веков согласны в том, что дорогу к трем долинам первым отрядам «длинноносых» заступили боотуры Тыгына и его верного «младшего братца» Бойзона. Скорее всего, так оно и есть, да иначе и быть не могло: долг правителя в том и состоял, чтобы защищать подданных. Однако что хорошо кончилось однажды и дважды, на третий раз, как и положено, не повторилось. В сентябре 1632 года стрелецкий сотник Петр Бекетов, явившись на Лену всего с 30 спутниками (в том числе и с Иваном Галкиным), поставил на берегу маленький острог (будущий Якутск) и послал своих людей собирать с туземцев ясак. Вновь явилась «конная орда», однако стычка окончилась не в пользу боотуров, и вскоре, согласно преданиям кангаласцев, Тыгын приехал на встречу с «железным человеком». О чем они беседовали, неведомо, но больше нападений со стороны местных не случалось, и к марту 1633 года казаки подчинили земли 31 князца «якуцких людей», а сотник составил список 35 «подгородных» родов, то есть реестр князцов, обязавшихся платить ясак за свои ата уусы.

Старик и горе

Были, понятное дело, и несогласные, – в основном из тех, кому ранее удалось отбиться от Тыгына или уйти от него, когда «царь» состарился. Эти, считая себя круче туч, перли на рожон. И, натурально, нарывались. Например, князец Ногуй «почал ставить государское величество ни во что и всякие непотребные словеса почал говорить про государское величество», после чего не унасекомить его было просто недопустимо. А князец Оспек «хвалился, что-де, государя победит и на аркане поведет», да еще первым атаковал казаков, после чего Бекетов приказал «отвести душу». Один «острожек» казаки взяли штурмом, перебив два десятка боотуров, еще несколько, опасаясь стрел, подожгли, не приближаясь, а поскольку унижение профессионалы считали хуже смерти, 87 воинов саха так и сгорели, позволив, правда, уйти гражданским лицам («3 бабы с мальцом да 5 баб с мальцами выбежали»). После чего еще один «непримиримый», некто Мазей, тоже считавший себя пупом тайги, «раздумал воевать», уплатил ясак и лично извинился за упрямство, объяснив, что «ничего раньше не слышал про русского царя, а нынче все понял». Но такие эксцессы все-таки были исключением: везде, где влияние Тыгына было сильно, на ясак соглашались без спора. Скорее всего, потому, что дело было уже после встречи сотника с «царем», в ходе которой Тыгын, всю жизнь чтивший только силу, как сказано в одной из легенд, «увидел, что сила длинноносых сильнее его», и согласился признать русского царя «старшим в улусе, прежде всех сыновей». Правда, сам атаман этот факт не афишировал, приписав покорение края своей храбрости и деловитости, а затем еще и умер, еще больше запутав ситуацию, но поведение наследников Тыгына после смерти отца позволяет многое понять. Как указывал этнограф А. Ксенофонтов, в XIX веке изъездивший всю Якутию, собирая древние сказания, они «всем рассказывали, что отец их одряхлел сверх меры и отупел, и не знал, что творит, ставя родную кровь ниже чужой».

Это логично. Детям великого тойона, желавшим получить отцовское наследство, было необходимо, ради получения поддержки верных родителю князцов, поставить под сомнение его завещание. Но сам-то Тыгын знал о появлении в устье Лены казаков еще в 1620-м, когда ни о какой дряхлости речи не было, а затем схлестнулся с ними в бою и не мог не сделать должные выводы. Уходить было некуда. Драка с «плюющимися огнем» ничего хорошего не сулила. Да и его люди давно уже были не те, что раньше: серьезные войны былых годов ушли в богатырские сказания. Оставалось ладить миром, ибо чем раньше, тем лучшие условия можно было выговорить. А пример такого авторитетного человека, ставшего мифом при жизни, естественно, не мог не повлиять на мелких тойонов, многие из которых, к тому же, подчинялись ему. И вскоре после того Тыгын исчезает из летописей. Скорее всего, где-то между 1633-м и 1636-м скончавшись от старости в одном из «сайлыков». Так, во всяком случае, полагал С. Боло, и, на мой взгляд, видимо так и было. Версии же о пленении его или о гибели в стычке с казаками едва ли убедительны. Хотя бы потому, что о таком событии – как-никак «лутчий тайша», известный аж в Белокаменной, – обязательно было бы сообщено по инстанциям, а чего нет, того нет. В любом случае великий тойон сходит со сцены вовремя, не испытав позора. Начинается эпоха его сыновей и племянников, именуемых в русских «скасках» не иначе как «Тыгиненки».