Русские мыслители

Берлин Исайя

Подход Берлина к русской мысли определялся его инте­ресом к тому, как люди «сживаются с идеями», дабы решать задачи нравственного порядка. Избегая всеобщей склонности осуждать найденные русскими ответы с высот исторической мудрости, приобретенной задним числом, сэр Исайя сосре­доточил внимание на тех самых дилеммах, решения которых искала интеллигенция. Очерки Берлина о России стоят особ­няком, они самодостаточны и не требуют ни философского комментария, ни ссылок на источники, но все же вносят существенный вклад в основную тему всего написанного сэром Исайей по поводу истории умственного развития — и своеобразие этих произведений делается гораздо нагляднее, коль скоро их рассматривают в упомянутом, более широком, контексте.

Сочинения Берлина посвящены главным образом тому, что сам автор считает одним из основополагающих нерешен­ных вопросов, от коих зависят нравственность и поведение: «Все ли абсолютные ценности совместимы друг с другом? Или не существует единственного окончательного ответа на вопрос: как же следует жить? Или нет единого, объектив­ного, всечеловеческого

идеала?» В очерках о свободе, вместив­ших все, что сэр Исайя думал по этому поводу, он исследует исторические и психические корни и следствия монистичес­кого и плюралистического взгляда на мироздание. Он дока­зывает: великие тоталитарные государства, построенные на фундаменте гегельянства и марксизма, суть не ужасающие извращения, но, скорее, логические завершения стержневого принципа, исповедуемого всеми школами западной полити­ческой мысли: данная от природы сплоченность, порождае­мая всеобщей и единственной целью, составляет подоплеку любых и всяческих явлений. Этот принцип, согласно суж­дению одних, обнаруживает себя в научных изысканиях, а согласно суждению других, в откровениях свыше и мета­физических прозрениях. Будучи исследован вполне, он даст определенный и не подлежащий обсуждению ответ на воп­рос: как же следует жить?

Хотя самые крайние разновидности подобной веры, объ­являющие личность простым орудием абстрактных истори­ческих сил, приводили и приводят к преступным извраще­ниям политической практики, Берлин подчеркивает: саму эту веру нельзя отвергать как порождение больного ума. Она служит основой всей многовековой нравственности, она коренится в общечеловеческой «глубокой, неистреби­мой метафизической потребности», возникающей из чув­ства внутреннего разлада и раскола — из человеческой алчбы вернуть себе мифическую утраченную цельность. Эта жажда абсолютного — зачастую лишь стремление стряхнуть бремя ответственности за собственную судьбу и участь, переложить его на «бескрайнее, аморальное, безликое, монолитное целое— на природу, историю, общественный класс; на расу или на «суровые условия современной жизни» — либо на неук­ротимое развитие общества, которое поглотит и сплавит нас в необъятной своей утробе — общества, которое бес­смысленно оценивать или осуждать, общества, против коего мы ведем заведомо проигранный, погибельный бой»[17].

Так полагает Берлин — именно потому, что монистические представления об окружающей действительности отвечают основным человеческим нуждам, а по-настоящему последо­вательного плюрализма в истории почти не сыщется. Помня о смысле, в котором Берлин использует это слово, плюрализм не должно смешивать с тем, что, как правило, зовут либе­ральной точкой зрения: согласно ей, все мировоззренческие крайности суть искажения истины, а ключи к общественной гармонии и высоконравственной жизни — умеренность и золотая середина. Истинный плюрализм, как его понимает Берлин, куда упрямее и умственно дерзостнее: он отвергает точку зрения, гласящую, что все нравственные противоречия можно в итоге разрешить путем синтеза, что все человечес­кие устремления к желательному или желанному способны мирно сосуществовать. Он утверждает: натура людская про­изводит на свет ценности равно священные, равно высочай­шие, но взаимно исключающие друг друга — и нет ни малей­шей возможности учредить среди них какую бы то ни было объективную иерархию. Посему, высоконравственное пове­дение может ставить человека перед тягчайшим выбором — и здесь не придут на выручку никакие общепринятые крите­рии: доведется самому выбирать из вещей несовместимых, но равно желанных.

Эта извечная возможность нравственного колебания, в глазах сэра Исайи, — неизбежная плата за признание того, что человек свободен: право личности на самостоятельные действия (в отличие от действий, предписываемых госу­дарством, церковью либо партией) безусловно приобретает высочайшую важность, если человек уверен, что недопустимо ни оценивать разнообразие людских целей и устремлений сог­ласно некоему вселенскому критерию, ни подчинять упомя­нутое разнообразие некоему трансцендентальному замыслу. Но Берлин утверждает: хотя эта уверенность изначально свойственна некоторым гуманистическим и либеральным воззрениям, итоги последовательного плюрализма столь болезненны и тревожны, столь коренным образом подрывают некоторые основные и безоговорочно принятые понятия, присущие традиционному складу западного ума, что о них редко решаются рассуждать без обиняков. В своих выдаю­щихся работах, посвященных Джамбаттисте Вико, Никколо Маккиавелли и Иоганну-Готтфриду фон Гердеру, а также в Historical Inevitability, Берлин показывает: немногих мыс­лителей, говоривших о последствиях плюрализма напрямик, толковали превратно, а самобытность их всячески умаляли.

В Four Essays on Liberty[18] автор выдвигает предположение: плюралистические воззрения на мир часто суть итоги исторической клаустрофобии, наступающей во времена умственного и общественного застоя, когда людские даро­вания и способности, невыносимо стесненные требова­нием «быть, как все прочие», требуют: «больше света!»[19] Они также требуют: расширьте области личной ответственности, дозвольте нам действовать без оглядки! Но в течение всей истории господствуют монистические доктрины — и это доказывает, что люди куда более склонны страдать агорафо­бией: в минуты исторических кризисов, когда неизбежность выбора порождает и страхи и неврозы, человеческие существа охотно меняют сомнения и терзания, вызванные моральной ответственностью, на детерминистские убеждения — консер­вативные или радикальные, — дозволяющие жить «в тюрем­ной тишине и покое, в довольстве и безопасности, [дающие] ощущение, что личность наконец-то сыскала себе надлежа­щее место в целом космосе»[20]. Берлин указывает: жажда уве­ренности и надежности испокон веку не бывала сильнее, чем в двадцатом столетии. А очерки о свободе громогласно пре­дупреждают: нужно понимать — изощряя свою нравствен­ную восприимчивость, «всеобъемлющий взгляд»[21] на мир, — откуда берутся наиглавнейшие заблуждения, служащие для подобных убеждений опорой.

Как и многие иные либералы, Берлин считает, что упомя­нутую восприимчивость возможно изощрить, изучая интел­лектуальные предпосылки русской революции. Но выводы Берлина отличаются от общелиберальных. Острое нравствен­ное чутье, дозволившее сэру Исайе получить совершенно новое представление о европейских мыслителях, и побу­дило его отвергнуть устоявшееся мнение, гласящее, будто все русские интеллигенты — до единого человека — были монистами-фанатиками: историческое злополучие крепко предрасполагало интеллигенцию к обоим разновиднос­тям мировоззрения, монистической и плюралистической. Интеллигенция тем и привлекательна, что наиболее чуткие представители ее одновременно — и одинаково остро — маялись исторической клаустрофобией и агорафобией, а стало быть, с жадностью тянулись к мессианским идеям и тот же час отшатывались от них, испытывая нравствен­ное отвращение. Итогом этого, как доказывает Берлин, был исключительно сосредоточенный самоанализ, то и дело при­водивший к чисто пророческому постижению великих и жгу­чих вопросов, порождаемых нашей эпохой.

Причины столь крайней русской агорафобии, породив­шей череду хилиастически-политических учений, хорошо известны: политическая реакция, воспоследовавшая за неу­давшимся восстанием декабристов (1825), вызвала глубокое отчуждение умственной элиты, образованной на западный лад, от окружавшего непросвещенного общества. Не имея практического применения своим силам и дарованиям, интеллигенты с чисто религиозным пылом устремили свой общественный идеализм к поискам истины. Они изучали историософские системы германской идеалистической философии — в то время влиявшей на Европу сильнее, чем когда бы то ни было, — ища цельного мировоззрения, спо­собного открыть некий смысл в обставшем хаосе, нравствен­ном и общественном, дать надежную житейскую опору.

Эта жажда абсолютного была одним из источников пре­словутой упрямой последовательности, которая, как замечает Берлин, является самым поразительным свойством русских мыслителей: их привычки делать из идей и понятий выводы самого крайнего, даже абсурдного порядка — ибо останавли­ваться перед конечными следствиями собственных умозаклю­чений считалось нравственной трусостью, недостаточной преданностью истине. Впрочем, за этой последовательностью обреталась и другая движущая сила, ей противоречившая. Воспитанное по-западному русское меньшинство, напитав­шееся, благодаря полученному образованию и прочитанным книгам, как идеалами Просвещения, так и романтическими идеалами свободы и людского достоинства, при Николае I — во времена первобытного, гнетущего деспотизма — захво­рало клаустрофобией, не знавшей равных в более передовых европейских странах, а обернулась эта клаустрофобия корен­ной переоценкой привычно признававшихся дотоле автори­тетов и догм — религиозных, политических и общественных. Как показывает Берлин в очерке «Россия и 1848 год», выше­названный процесс лишь ускорился благодаря неуспехам европейских революций 1848 года: интеллигенция пуще прежнего разочаровалась и в западных учениях — либераль­ных и радикальных, — ив предлагавшихся ими социальных панацеях. Трения и озарения, порожденные иконоборством, которым двигала жажда истины, служат основной темой очерков Берлина о русских мыслителях.

В галерее живо написанных литературных портретов сэр Исайя представляет нам отдельных мыслителей — наиболее выдающихся интеллигентов — людьми, непрерывно разрыва­ющимися надвое между сомнениями в абсолютном и стрем­лением обрести некую неделимую истину, раз и навсегда разрешающую вопросы высокой нравственности. Кое-кто поддался второму порыву: Михаил Бакунин начинал свою политическую карьеру знаменитым обличением владычества догмы над личностью, но заканчивал требованием беспре­кословно подчиняться его собственной догме о «мужицкой мудрости»; многие из молодых иконоборцев, «нигилистов- шестидесятников», безоговорочно приняли все положе­ния грубого материализма. Иные мыслители вели битву посерьезнее и поупорнее. Литературного критика Висса­риона Белинского зачастую вспоминают как архивопиющий пример фанатической интеллигентской приверженности к последовательной логике: исходя из гегельянских принци­пов, он объявил, что деспотизм Николая I надлежит при­нимать как необходимую стадию исторического движения. Однако в трогательном очерке о Белинском сэр Исайя пока­зывает: после мучительной внутренней борьбы тот уступил доводам собственной совести и с жаром обличил гегелевскую доктрину о прогрессе, назвав ее Молохом, коему прино­сятся человеческие жертвы. Ища идеала, способного устоять перед их сокрушительной критикой, многие другие русские интеллигенты поставили под сомнение и все великие школы метафизической мысли, владевшие европейскими умами на протяжении девятнадцатого столетия, и многие наиболее почитаемые постулаты прогрессивной идеологии. В очерке о популистских настроениях, царивших над радикальной русской мыслью девятнадцатого века, Берлин замечает: это движение далеко опередило свое время, вскрывая бесчеловеч­ную, обезличивающую сущность современных ему либераль­ных и радикальных теорий прогресса, всецело полагавшихся на количественные показатели, централизацию и рационали­зацию производственных процессов.