Русский Бог
Шрифт:
– Как банально! И мы будем драться на шпагах?
– Нет, на пистолетах.
– Что за глупости! После того, что я услыхал, я никогда не стану с вами драться, хоть вытирайте ноги о мою честь. Дайте письмо.
Пушкин передал письмо Трубецкому. Они продолжали сражаться.
– Хм. Письмо отправлено из Данцига и пришло те же пароходом, на котором я въехал в Россию с бароном Геккереном. Почерк женский. Я так и предполагал, господин поэт. Одна жидовка влюбилась в меня в Париже. Позабавившись я отверг её любовь. Теперь она мстит, пытаясь отравить чёрными предсказаниями Кассандры моё будущее. Такой настойчивостью может обладать лишь сумасшедшая. Добраться вслед за мной уже до Данцига.
– А я верю в предсказания. В 25-м году переведённый из южной ссылки под надзор местной полиции
– За что вас сослали?
– За стихи. Как Овидия, меня всегда ссылали лишь за стихи… Продолжительная осенняя непогода, долгое одиночество, однообразие жизни, непризнание, денежные стеснения, отсутствие друзей, неприятие властями, издателями, общественным мнением, которое пыталось представить меня неким монстром, грозой девиц, подвигли меня на мысль бежать из России через Дерпт, как годом раньше я хотел сделать из Одессы в Константинополь. Получить заграничный паспорт и разрешение на выезд мне было запрещено. Правительство предпочитало хранить то, что считало злом, дома. Так вот, не успел я выехать из Михайловского, как мне перебежал дорогу заяц. Ну ладно, еду дальше, и тут на перекрёстке мне пересекает путь кибитка священника. Две дурные приметы разом уже чересчур. С досадой кричу кучеру « Пошёл домой!» И выяснилось, к добру. Не прошло нескольких дней. как грянула полиция по запросу из Петербурга. От неё узнаю о кровавых событиях 14 декабря. Неудачный побег как раз совпал с этим числом. Отлучка из Михайловского, старая дружба с Кюхельбекером и другими заговорщиками в глаза самых недружелюбных людей неминуемо выставили бы меня причастным к мятежу.
– Вы так легко говорите об этом!
– Простите. Я играю. Расправа над 120-тью друзьями ужасна. Они считали меня пустым взбалмошным мальчишкой и не доверяли мне. Если они меня известили о выступлении, я приехал бы на площадь. Я не побоялся сказать о том государю.
– Поэты чувствительны! Оставим это. Укол, ещё укол. Позиции. Шаги, скачки, шаг и выпад, скачок, закрытие вперёд, отбив, батман и финт с двойным переводом. Вы превосходно фехтуете. – искренность Пушкина расположила к себе Трубецкого.- я стану ваши другом. господи поэт. Я сломаю судьбу. За вас и вашу прекрасную супругу, - Трубецкой оглянулся на тихо подошедшую и ставшую в проеме двери, наблюдавшую за поединком Натали, - я буду драться на всех дуэлях мира, но с вами – никогда! Я клянусь своей родиной!
Натали улыбнулась Трубецкому.
– Тогда, позвольте сказать, ваша клятва немного стоит! – раздался в кабинете чей-то новый резкий скрежещущий металлом неприятный голос, отвечавший на последние слова Трубецкого.
Кабинет Пушкина считался проходной комнатой, и если в дверях стояла Натали, то в других появился новый человек.
Перестав фехтовать, Пушкин и Трубецкой повернулись в нему. Им предстал субъект очень высокого роста, страшно худой, гибкий, как лоза, с нежным, обескровленным, как бы из мрамора, лицом, без единой растительности лысым башенным черепом, печальным выражением прозрачных глаз. слабой иронической улыбкой на тонких губах. Лакированные без единого пятнышка грязи, несмотря на осень, туфли, тщательно отутюженные серые панталоны, так что стрелки на них напоминали бритвы, длинный до щиколоток смоляной карик с ярусом вороных английских воротников, выходящих друг из-под друга, как куклы из матрёшки, тоже без морщинок и пыли, ярчайшей белизны воротничок, элегантно подвязанный крошечной чёрной лентой на меланхолический манер галстук, выбритые под корень волос щеки, черная широкополая итальянская шляпа в одной руке, черный саквояж с чёрным зонтом на длинной белой рукояти, могущей использоваться и как трость, в другой. Всё выдавало человека болезненного порядка, безукоризненной честности, наипринципиальнейшей щепетильности, виртуознейшего вкуса, страстно желавшего как можно дальше удалиться от людей совсем, залезть в свою скорлупу, спрятаться за черноту одежд, не сталкиваться с людьми совсем, более того, уничтожить всякую человечность в себе, оставив исключительно дух. Мрачные ризы, абсолютная бледность и холодность кожи, сдержанность телодвижений и жестов, ровный негромкий, непринимающий возражений металлический голос, выпуклые мудрые до умного безучастия глаза, кажущееся полное отсутствие сердечности, замершая на устах печально-сардоническая усмешка делали его похожим на три дня как воскресшего Лазаря, увидавшего всю горечь посмертного существования человека, потрясённого узретым настолько, что не в силах передать другим, какие страшные тайны были ему открыты. Либо он был жив, а остальные мертвы, либо он был мёртвым среди живых.
– Не много стоит ваша клятва, если вы клянетесь своей родиной, - повторил ровным металлическим голосом вошедший мудрый человек с саквояжем. Бросив короткий взгляд на Пушкина, он раскланялся с Натали.
– Отчего же, сударь? Вы не любите своей родины? – холодно задал вопрос Трубецкой.
– Я её ненавижу.
– Вы имеете в виду Россию?
– Именно её. Россию, свою родину, я ненавижу, - твёрдо, убеждённо выговорил человек.
– Чедаев! – воскликнул Пушкин. Отбросив шпагу, он бросился другу на шею.
– Это Чадаев, мой друг! – объяснял Пушкин Трубецкому, крайне изумлённому поведением и словами вошедшего. – Не обращай на него внимания. Он оригинал.
Пушкин обнимал, тискал, целовал в щёки черного человека. Тот стоял почти совершенно безучастно, не двигаясь, едва отвечая на рукопожатие кистью, закутанной в лайковую перчатку. Скинувший во время фехтования зелёный мундир, Пушкин остался в белой кружевной сорочке. Теперь он казался белой маленькой чайкой, бившейся на высоком утёсе чёрного каррика вошедшего. В свою очередь раздевшись перед сражением, Трубецкой в остался серой элегантной паре; Натали, как прежде,- в голубом выходном платье. Трубецкой едва помнил Чаадаева. Три- четыре раза, тринадцать лет назад, тот бывал на их собраниях, ещё во времена Союза Благоденствия, но потом, после 1820 года, он не видел его ни разу, говорили, что тот отправился путешествовать по Европе. В тайных обществах , ни в Северном, ни в Южном, Чаадаев участия не принимал.
Пушкин шутливо погладил Чаадаева по лысому черепу:
– Лысый пророк снова в северной столице! Виват! Виват! Виват! Натали, прикажи Гавриле принести мадеры из буфета!
Побежавшая Натали не заставила ждать. Она сама принесла вина, помогла наполнить бокалы. Сама не пила, по тогдашним обычаям, укреплённым установленным Пушкиным в доме порядку, ей не полагалось. Натали отошла к окну. Спрятавшись за вязание, она наблюдала за собравшимися. Чаадаев был ей явно по-дружески симпатичен. Не раз Трубецкой ловил её изучающий взгляд на себе.
– Чедаев, помнишь ли былое? Задекламировал Пушкин:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубравы,
И ночью пение соловья –
Когда возвышенные чувства
Так сильно волновали кровь,-
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеняя,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал,
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал,
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.»
Ударив по-русски бокалы, они выпили. Пушкин тут же налил ещё:
– Чедаев! Знакомься, это француз Дантес.
Чаадаев и Трубецкой поклонились друг другу. А Пушкин читал уже новые стихи:
– « У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки…
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…»
– Не надо, Пушкин, - остановил друга Чаадаев, отстранив бокал, о который тот хотел снова ударить своим. – Я был в Англии 14 декабря 1825 года… Я плакал, как ребёнок , читая газеты. Этот горе так велико. Что я было за ним позабыл своё собственное… Страшно подумать – из этих тысяч людей, которых более нет, столько погибло в минуту преступных мыслей и дел! Как явятся они перед Богом! – Чаадаев говорил ровным грустным голосом человека, потерявшего всё лучшее на белом свете.