Русский Бог
Шрифт:
Натали ласково поцеловала Пушкина в губы.
– Скоро бал в Зимнем дворце. Я хочу новое батистовое платье с рюшками, как у царицы Александры. Не на обручах, а как сейчас модно, на корсете из китового уса, только чуть расширенное в бедрах. Я видела такое в магазине Лагранжа. Нужно скорее, чтобы никто другой вперёд не купил.
– И сколько оно стоит?
– Рублей шестьсот. Недорого.
– Сколько?!
– Шестьсот.
– Да мои мужики в Михайловском два года должны работать на такое платье!
– Женился?
– Женился.
– Теперь содержи жену. Ты хочешь чтобы я была некрасивая? Хуже всех?
– Ты и так самая красивая.
– Ты плохой психолог, совсем не понимаешь женщин.
– Мне нужно издать собрание сочинений, чтобы окупить твоё платье.
– Так издай скорее.
– Надо найти издателя.
– Попроси царя, пусть поможет. Он же пожелал
– Он поможет, но взамен заставит многое изменить в стихах.
– Какая чепуха! Измени. Одно, другое слово. Какая разница! В следующем издании поправишь, как захочешь.
– Я хочу писать так, как хочу писать. Вместо того, я у же пятнадцать лет иду на поводу у царей. Мне уже тридцать лет.
– Так мало для мужчины.
– Так много для поэта.
– Я не знаю, что ты там сделаешь, но мне нужно новое платье на бал в Зимний.
– Может продать новые стихи… Но ты их порвала?
– Я соберу с пола. Вот. Вот. Вполне можно прочесть. « На холмах Грузии»… Сколько тебе заплатят за них в журнале?
– По два рубля за строчку.
– А сколько здесь строчек? Восемь строчек по два рубля? Всего шестнадцать рублей! Ты что издеваешься?
– Я самый дорогой поэт в России.
– Проси больше. Другие русские поэты богаты, потому и не берут денег за стихи. А ты – нищий… И вообще, пиши длиннее.
– Но…
– Больше строчек, больше денежек. Как там у тебя
– На холмах Грузии лежит ночная мгла…
– Вот- вот. Побольше напиши про эту свою Грузию. Развей тему. Не одни же холмы описывать. Там и дома, и люди есть. Грузины. Напиши о них. Ну не восемь же строчек на целую Грузию?! А ещё великий писатель!
Губы мужа и жены слились в жарком поцелуе.
* * *
Денег, положенных Катишь, а также полученных от залога золотого кинжала, едва хватило Трубецкому на три года. Всё это время он едва сводил концы с концами. Оплачивая самую скверную из возможных мансард с дырявой крышей, пропускавшей не только ливень, но и слепой дождь, обедая за два су в скромнейшей из кофеен, никогда не видавшей не Дидро, не племянника Рамо, а из одежды тратясь только на манжетки и манишки. Подрабатывал он в одной из частных школ, преподавая русский язык. Предназначенный для обедневших французских мещан, выезжавших в Россию под предлогом гувернёрства. За две недели русского курса талантливые французские мещане делали старательный упор на четыре основные фразы : «Здарвствуте! До свидания! Дайте денег. Шельма, чёрт побери!» частная школа снабжала отъезжающих мещан фальшивыми паспортами, делавшими их всех разом потомственными французскими дворянами, что подтверждалось обязательной частицей «де». множество таких « де», уплативших по двадцать франков за курс русского и столько же за «настоящий» аристократический паспорт вышвыривала в те временя Франция в Россию. Обедневшие мелкопоместные дворяне, просто крестьяне, разорившиеся торговцы, уволенные в запас унтеры и младшие офицеры Великой французской армии, попавшие под сокращение гвардейцы и солдаты, прошедшие с Бонапартом от египетских пирамид до московского кремля, неудавшиеся политики, художники, музыканты, невозвратившие кредит банкиры, зачастую не знавшие хорошо и родного языка, ошибавшиеся в ударениях, иногда изъяснявшиеся со столь сильным корсиканским или бретонским акцентом, что их с трудом понимали и свои, направлялись в Россию, что бы принести туда, как они говорили, культуру, а взять оттуда, как они делали, денег. Курс российского рубля в период министерства по Егора Канкрина стоял необычайно крепко. результат французского культурного влияния сказался скоро. Не только высший свет, как при Екатерине, Павле, Александре до войны 1812 года, но и провинция, не только дворяне, но и купцы, промышленники, лаке заговорили на ломанном французском, без падежей, правильных ударений и окончаний, зато в «нос». Хороший тон торжествовал. Россия просветилась. Французская речь лучше помогала сеять хлеб, выращивать лён, добывать пушнину, рубить лес, плавить металлы, строить дома и воевать с турками. Парижские романы, которые зачастую в Петербурге прочитывались раньше столицы мира, укрепляли нравы дам и девиц. Лишь в самую острую минуту теперь вырывалось у культурных новых русских смачное отечественное слово, заставлявшее содрогнуться в непонимании присутствующих иноплеменников. Если большая часть России, за исключением, может быть крестьянства, к 30-м г.г XIX века блестяще усвоила «шарман» , «пассаж» и «сель ву пле», то хорошо знать русский для отправлявшихся на восток французских миссионеров детской дворяно-мещанской- купеческой педагогики считалось излишним. С русскими вполне стало возможным изъясняться по-французски. После первого писка, заботливые мамаши и няньки уже учили новорожденных говорить «маман» и « папан», вместо «мама» и «папа». Более того, чем меньше французские миссионеры знали русский, тем ближе считались они к священному центру западной цивилизации, определяемым тогда где-то между Триумфальной аркой и Домом инвалидов. Оттого-то частная школа, где преподавал Трубецкой, особой переполненностью не страдала, охотнее платили за фальшивые дворянские паспорта, в Росси всегда поддельным иностранным маркизам давали больше. сознавая всю безвыходность педагогического бизнеса в Париже, и его полный триумф в Росси, Трубецкой, воспользовавшись со скидкой услугами родной школы, по-быстрому выправил себе паспорт на некоего Франсуа де Бертенье, виконта из Прованса. Впрочем, с печатью не повезло, она оказалась на паспорте стль расплывчатой, что только французская таможня способна была принять её за подлинную. Тем не менее. Окончательно запутавшийся в долгах Трубецкой, видя, что цифры кредитов начинают приближаться к тем. которыми меряют расстояние, хотя ещё не между звёздами, но уже между городами, положил за верное скрыться под чужим именем в России теперь от парижской полиции. Положив в карман паспорт Франсуа де Бертенье, Трубецкой зашёл на прощанье в маленький магазинчик в Сен-Дени с знакомой еврейкой за прилавком, с тем, чтоб купив пару шпаг. Захватить их с собой в Россию для преподавания фехтования и французского где-нибудь под Калугой. Теплились и надежды тайно связаться в России с кем-либо из родных и получить средства на жизнь, собранные с труда крепостных оброчных крестьян в многочисленных родовых поместьях.
Трубецкой выбрал две прекрасные изящнейшие по конструкции. Похожие на игрушки испанские шпаги-рапиры, которым отныне было суждено стать орудием его учительства. Еврейка, собрав отвергнутые даги и палаши, положив их на место, печально оперлась на прилавок, смотря на Трубецкого чёрными глубокими, как ночь хаоса, глазами.
– В Россию? – спросила она.
– Всё ты знаешь! – неприятно передёрнул плечами Трубецкой.
Еврейка достала золотой кинжал, найденный Трубецким в дебрях Сибири, теперь за долги он принадлежал дяде прекрасной семитки. Яшмы, карбункул и смарагды рукоятки оружия играли в лучах ослепительного утреннего солнца всеми цветами поздней августовской поры.
– Возьмёшь? Я готова похитить его для тебя.
– Он мне больше не нужен.
– Ой ли?! Один случай знает, что нужно человеку.
Забрав шпаги, Трубецкой повернулся к выходу. Еврейка удержала его за рукав сюртука.
– Между нами, евреями, и вами, русскими, существует глубочайшая духовная связь. Вы инертны, мы мобильны, вы просты, мы хитры, вы простодушны, мы лукавы, вы доверчивы, мы подозрительны, вы широки, мы скаредны, вы живёте единым роем, мы союзом индивидуальностей, ваша вера требует углубления и самобичевания, наша – действия, материально ощутимого поступка. Но как бы противоположны мы ни были. Знай, что если французы, немцы и американцы , смогут без нас, то вы, русские – никогда.
– Отчего же? – улыбнулся Трубецкой.
– Вы русские, и мы, евреи, близки по крови, мы в одном положении: имея восточную кровь, мы вынуждены действовать на ниве запада.
– Огромная часть России в Европе, и лишь Сибирь в Азии.
– Пока вы в России будете думать, что вы Европа – и вам следует жить по законам Запада, не пройти печалям вашей родины. Пусть не коснётся пустая обида души твоей, Европа едва начинается за Вислой.
– что мне до твоих мыслей?
– Они верны.
– К чему ты ведёшь?
– К тому, что люблю тебя.
– Ты безумная!
– Возможно. Иди и помни. Нет союза трагичнее, чем между еврейкой и русским, потому что крайне противоположна их природа, но дети их, заражённые кровью матери, становятся только евреями. И скоро всё больше таких евреев станет у руля России. Им будет не дорога судьба твоей родины, политика для них будет игрой. Пассивность русских отдаст им власть. Но как побеждают часто и наёмные полки, нередко игра их будет удачливой, и не всегда под властью новых вождей страдать будет твоя родина, хотя и холодны сердцем будут они к ней.
Трубецкой вышел из лавки на брусчатую мостовую, подошёл к коляске. Морды гнедых лошадей смотрели на восток. Туда, поначалу в Германию, предстояло ехать ему. Мимо него, оживлённо разговаривая, прошли два молодых человека в модных белых сюртуках – Виктор Гюго и Оноре де Бальзак. Скоро, размахивая шляпами, их догнали Александр Дюма и Проспер Мариме. Все четверо остановились невдалеке, беседуя.
Еврейка-цыганка, гремучий продукт восточной смеси, стояла на пороге лавки, продолжая говорить Трубецкому с горящими углями глаз: