Русский Бог
Шрифт:
– Я люблю тебя! И ты вернёшься ко мне. Я знаю твою судьбу.
– Человек сам твори т свою судьбу! – крикнул насмешливо Трубецкой с подножки коляски.
– Свобода воли – обманка для дураков. Человек – заводная кукла, ведомая судьбой.
– какое самомненье! Ты знаешь судьбы?
– Я умна и знаю суть вещей, их энтилехею, а от неё легко вывести человеческие судьбы.
– Беги в лавку, девочка! не будем играть в царя Эдипа. Я не убью отца и не женюсь на матери.
– Ты русский и всегда останешься им везде, таща за собой в сердце кусок России. И если ты два раза предал, то это уже система, и всю жизнь ты будешь предателем, и если ты два раза уже поколебался, то колебаться и плыть по течению будешь всю жизнь. Судьба для плывущих ещё определеннее борющихся, последние могут уклониться о курса, но не изменить его на обратный.
– Счастливо оставаться!
– Русский, русский! Каждый их вас на чужбине, рано или поздно возвращается в Россию, если не телом, то душой.
По залитой солнцем мостовой коляска Трубецкого, шурша колёсами в августовских
* * *
В последних числах 1833 года Трубецкой въехал в тогда ещё небольшой портовый город на берегу Северного моря, который немцы называют Данцигом, а поляки – Гданьском или Гдыней. Здесь, в крохотной двухэтажной гостинице с видом на залив, по которому непрерывной чередой катились холодные барашки чёрных балтийских вод, где белые чайки, носившиеся в пустом туманном пространстве кричали ни о чём, словно сознавая , что они не вольные существа, а лишь живые автоматы, осуждённые на ежедневное поддержание никчёмного бытия великим трудом добываемого корма. На море было чудесно, белые птицы были красивы, осенний морской воздух свеж, а парусники на рейде смотрелись лебедями, заснувшими на закате дня. Когда идёшь вдоль берега, шуршала под ногами галька, шуршала тем же шорохом, что и под стопами великанов мезозоя миллионы лет назад, раньше, и до них, и совершенно так же будет шуршать она под кем-то, чем-то, после нас, до конца света, тем же заведённым неуловимым, неподдающимся описанию законам аритмичного ритма. А на границе воды и суши пеня мешалась с красными и жёлтыми осенними листьями и двигалась по прибрежному песку то в океан, то на сушу, и каждое движение казалось последним.
На втором этаже гостиницы в комнате с окнами, распахнутыми на залив, под шум моря, вопли чаек звон корабельных склянок безнадежно умирал юноша. Едва достигнув совершеннолетия, совсем недавно ему исполнился двадцать один год, юноша не успел ещё ощутить жизнь, ни вдохнуть в себя сладко-горький ветер страстей, ни коснуться рукавом душ человеческой дружбы, ни испить крепкую чашу предательства. Неосознанно, с широко открытыми на мир наивными красивыми синими глазами он только вошёл в действительность, чтобы взять свою долю наслаждений жизни и добра, не требуя, а робко прося крошечный кусочек поэзии от пирога правды, как неразумная коса смерти встала у изголовья его постели. Теперь, подобно нге успевшему дозреть яблоку на хилом черенке, ему предстояло пасть в раннюю, не готовую воспринять почву, чтобы не дать всходов.
Случаем оказавшись в соседней комнате гостиницы, Трубецкой всем сердцем проникся сочувствием к умиравшему юноше. Поведавший о больном гостиный слуга ввел Трубецкого в комнату скорби, и с той минуты, увидев ватное полотняное лицо в кайме чёрных густых волос, не знавший бритвы подбородок, а главные доверчивые глаза дитя, тот поклялся находиться рядом, ухаживать, подносить снадобья до последнего вздоха несчастного. Полторы недели был он у юноши, выходя лишь с тем, чтобы подкрепить силы пищей и размять затекшее тело прогулкой вдоль морского берега. Несчастный поведал Трубецкому свою жизнь.
Родился он 5 февраля 1812 года, став третьим ребёнком в семье и первым сыном. Учился первоначально в коллеже в Эльзасе, потом в Бурбонском лицее. Отец его, обедневший барон-роялист, хотел отдать сына в пажи, но к ноябрю 1828 года не оказалось свободной вакансии, была одна, и ту Карл Х обещал герцогине Беррийской. Мальчика отдали в Сен-Сирскую военную школу. Зачисление в списки школы состоялось 19 ноября 1829 года. Кончить курсы юному барону не удалось. Он не пробыл в школе и года, когда произошла июльская революция 1830. Зная, что ученики Сен-Сира до фанатизма преданы Карлу Х, часть их, объединившись в летучие конные отряды, самовольно участвовала в штурме июльских баррикад, - мальчик и был тем кадетом с залитым кровью лицом, которого еврейка-цыганка показывала Трубецкому из окна мансарды Сен-Дени, - руководство школы, чтобы избежать дальнейших столкновений с народом и сохранить жизнь и здоровье как своих воспитанников, так и тех, на кого они напали, 1 августа 1830 года отпустило учеников в 3-ёх недельный отпуск. Отказавшись служить Луи-Филиппу, этому площадно-демократическому памфлету на совершенство абсолютной монархии, бесплодной связи Орлеанского дома, юноша покидает Сен-Сирскую школу. В течении нескольких недель юноша считается в числе партизанов, собравшихся в Ванде вокруг герцогини Беррийской. Чуть позже он возвращается в родовое поместье Зульц в Эльзасе, к отцу. В 1832 году умирает мать. У отца на руках остаётся семья в восемь челок: старшая дочь была замужем, но Июльская революция лишила её мужа средств к существованию, и отцу приходилось содержать её с мужем; у него же жила старшая сестра, вдова графа Бель-Иля, с пятью детьми. Чтобы найти возможность хоть как-то жить, то есть по крайней мере, есть, пить, одеваться и иметь крышу над головой, юноша едет в Германию, а точнее в Пруссию, чтобы заручиться поддержкой родственников, осевших здесь во время эмиграции, вызванной сначала якобинской диктатурой, а потом, Первой Империей, а также получить поддержку прусского двора, может быть, и самого прусского короля, у которого французские эмигранты длительное время находились на военной службе. Ожидая ответа на письмо, адресованное
Отдавая дань мужеству юноши, стойко боровшемуся с непосильной болезнью, Трубецкой всячески поддерживал его, пытался развеять, занять невинной отвлекающей болтовнёй. Он рассказал мальчику о том, как впервые увидел его, окровавленного под убитой лошадью в Сен-Дени. Оба были поражены стечением обстоятельств, сведших их вместе. Будучи рациональными трезвыми современными людьми, они не заподозрили в совпадениях ничего иного и вместе смеялись над глупыми пророчествами полуеврейки-полуцыганки из магазина оптово-розничной торговли, антиквариата и всего, всего… всего; по-видимому девушка смуглянка испытывала проблемы с замужеством и мрачными фантазиями мстила оставлявшим её ухажёрам, так решили Трубецкой и юноша. Вот они, два молодых человека, родила их обоих женщина мать, неважно станут они отцами или нет, Трубецкой стал, но оба, пройдя свой путь, умрут, и скорее всего будут по-европейски похоронены в земле, где останки их объедят до ветхих костей черви. Будь они индейцами, их тела бы сожгли. В том и другом случае, конец ясен, материалистичен и физиологичен. Возникли из обезьян, возвратились в ничто. Их съедят черви, черви унавозят почву, на почве вырастут злаки, злаки съедят люди. Инстинкт сведёт самца и самку, от них родятся новые человеческие самцы и самки. Похоронив родителей ли бросив их, молодёжь не оставит род, а скорее, движимая слепой силой, спрятавшейся за приятностью и придуманными понятиями о любви, продолжит его. Ища наслаждений, кто-то, побочно, производит и потомство. Тысячелетняя бессмыслица продолжается и повторяется, не кончаясь. Где здесь место предсказаниям цыганки? Или тому, что душа Трубецкого, трогательно, нежно, в общем, ни за что, из жалости, что падает тот итогом жестокого случая, привязавшаяся к умиравшему, вдруг переселится в тело обречённого, поменяется с его душой местами, спасая, заберёт её к себе, так что в теле одного будут жить две духовности?... о как они смеялись над предсказаниями еврейки из Сен-Дени!
Несмотря на внешнее веселье обречённого, браваду перед неминуемой кончиной, дни жизни юноши сокращались с бесчувственной быстротой. Плачь или смейся, конец один. 4 октября ему стало особенно худо. Утром того дня гостиный слуга спешно вбежал в номер Трубецкого, передавая, что юноша совсем плох и срочно просил зайти. Бросив читать Библию, оставаясь в православии, он молился теперь безмолвно в уме, не ходя в церковь, Трубецкой побежал к юноше. Тот лежал в постели у распахнутого окна. На воле щебетали птицы, переругивались портовые грузчики, били склянки на кораблях. Ещё не пришёл финальный час для тех птиц, тех грузчиков тех кораблей, но придёт и он. А юноше оставалось всего несколько десятков минут. Кожа лица и рук его, видимых над белой простынёй, почти совершенно обескровленная от болезни, побледнела до того, что почти сравнялась с полотном постели. Слабая, чуть заметная синева лица различала их. И эта грозная синева вместе с желтыми кругами под глазами, впавшими щеками, заострившимся носом была страшна для людей и безразлична для природы. Природа дала человеку жизнь и теперь брала её назад, не сочувствуя, но как своё. Природа ничего не теряла и не приобретала, маленькая пылинка вселенной распадалась на атомы с тем, чтобы потом, через века собраться во что-нибудь ещё, ещё не ведомое. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Природа изменилась и только. Люди теряли сына, брата, друга, любимого.
Юноша тихо пошевелил пальцами, губы его дрогнули, он заговорил пугающим в своей слабости голосом умирающего:
– Друг! Спасибо, что ты пришёл. Спасибо, что был рядом мои последние дни. Когда ни сестры, ни отец, ни другие родные не знали о моей беде и не могли быть рядом. Я умираю..
– Но друг мой, у тебя ещё достаточно сил, чтобы бороться!
– 0 бросился к юноше Трубецкой. Он опустился на колени у его постели. Я зык Трубецкого лгал во спасение.
– Не перебивай… Не сообщай, молю, мои родителям, что я умер. Мать моя мертва, а отец, - на глаза юноши навернулись слёзы, - слаб здоровьем и не переживёт сознанья, что ему придётся жить после меня. Он был так привязан ко мне! А ему нужно жить, у него на руках семья из девяти… теперь восьми человек, я был единственным и любимым сыном. Я тоже, как вы, собирался поискать счастья в России, в отличии от вас на военной службе. Пусть мои родные думают, что я уехал в Россию, что я жив. Диктуйте им иногда письма… Я не писал писем сам, обычно диктуя толковым слугам, родные мои плохо знакомы с моей рукой. Обещайте мне перед смертью. Не дайте ему узнать ужасной правды. Она погубит его. Вы признались мне, что вы один из русских. участвовавших в возмущенье. Я видел ваш паспорт, он поддельный и плохо сделан. Возьмите мой, живите под моим именем. По описанию мы схожи, вы старше, но примерно один рост, телосложение, цвет глаз, а остальное, Бог даст!
– Друг мой! – только и произнёс Трубецкой. Что ещё он мог сказать? Не умирай? Трубецкой поцеловал руку юноши, протянувшую ему свой паспорт со столика на кровати. В более поздние и чёрствые времена такие проявления дружбы показались бы через чур сентиментальными и даже странными, но в XIX веке мужественные мужчины ещё бросались при встрече после долгой разлуки на шею друг другу и рыдали, не скрывая слёз. Было открытое сердце, другие нравы. Разум ещё не кастрировал чувств. Люди ещё только становились автоматами.