Русский Бог
Шрифт:
Трубецкой очнулся от грёз. Ему смертельно холодно. Хотя мороз упал до 35 градусов, и ушёл ветер, хотя светило солнце, и с неба падал лёгкий снежок, свидетель потепления, было отнюдь не жарко. Забытый за опасностями и нервным напряжением голод пробудился и по силе уже равнялся чувству холода и страха. Идя по колено в снегу, прячась среди сосен, окружавших лагерь, он наткнулся на избушку лесника. Там спешившийся разъезд казаков искал его. Лепарский, не вполне уверенный в молчании Моршакова, приказал таки начать поиски, не указывая в приказе кого достоверно предстоит искать. Искали, как было сказано в устной реляции - « неизвестного злоумышленника». Упомянуть о побеге Трубецкого, Лепарский, боясь за свою должность, не решился. Казаки тыкали штыками ружей в стога сена во дворе лесного домика, в сарае, в овине, ища на вытаскиваемых штыках кровь. Крови не было. Перекурив махру, казаки поскакали прочь. Совсем рядом со спрятавшимся за сосну Трубецким пронеслись их маленькие быстрые донские кони, начищенные до блеска сапоги, синие с красной полосой шаровары, черные и белые овчины бурки, папахи с красным верхом, страшные для европейских кабинетов бородатые лица, дышащие луком и самогоном. Чёрные с розовыми прожилками в белках глаза их были сноровливы и умны, полны любви к матерям, сестрам, братьям, верности товарищам, родине и государю, изучали необразованность, желание покоя и воли – мыслители Запада читали в глазах казаков смерть Старого Света.
Когда казаки ускакали, Трубецкой осторожно вышел из-за дерева и, крадучись, быстро побежал к домику лесника. Осторожно заглянул в окна. Дом был пуст. Дверь по тогдашней традиции оказалась не заперта, внутри на лавке у холодной печи лежали мешки с сухарями, стояли две бадьи с покрывшейся толстой ледяной коркой водой. Подобные запасы для странников, беглых путешественников добрая русская душа раскидала по лесным домикам по всей Сибири, Уралу, Великой Руси. Наевшись до боли в животе сухарей, никогда ещё пища не казалась Трубецкой столь вкусной, он задремал. Проснулся он от холода среди ночи. В трубе выла вьюга. За окном сыпала снегом метель. Печи из-за близости преследователей Трубецкой разжигать не решился. Поев для согрева ещё сухарей, Трубецкой укутался поплотнее в доху и заснул, сидя на лавке, уже до утра. Утром, сжевав ещё пару сухарей, он, накинул на плечо мешок с мучной провизией, прихватил спички, флягу с водой и двинулся, прячась среди деревьев, навстречу восходящему солнцу. Чтобы не заблудиться он старался держаться столбов скоро найденного сибирского тракта, опасливо обходя почтовые станции, ночуя в лесных домиках. Много вёрст прошёл так Трубецкой, много передумал.
По отношению Катишь к Моршакову, по тем полувзглядам, нюансам разговора, расстановке слов, полудвижениям тела, которые Трубецкой наблюдал в свое жене, он скоро понял, что в отношении честного Черниговского солдата составляется если не совершенный обман, то обман наполовину, подлог во имя его, Трубецкого, спасения. Красивые фразу о том, что побег Трубецкого способен воскресить революционное движение в тогдашнем Петербурге, было ложью. Царь Никола выкорчевал дерево дворянского бунта не то что с корнем, но и до последнего листа. В конце двадцатых – начале тридцатых годов начале XIX ни в Петербурге, нив Москве, провинция лишь переваривала происходящее в столицах, не существовало ни единого человека, разделявшего идеи декабризма настолько, чтобы пойти за них в смертный бой. Катишь об этом знала. Каторжане догадывались. Но когда в столице уже или ещё сомневаются, в провинции уже или ещё верят. Провинциал Моршаков способен был обмануться. У Трубецкого страшно ныла душа, ощущаемая где-то между сердцем и желудком, за большую подлость совершённую его любящей женой для побега своего мужа. Он принял нечистый дар. Встретившись в Сибири с Катишь, оставшись с ней наедине, он поддерживал её ложь, он говорил с ней о любви, но не говорил о чести. А честь нужна не только в отношении к равным и превосходящим, а прежде – у низшим и слабым. Поезжай теперь Трубецкой в Питер, вернись в тогдашнюю атмосферу окаменевшего, закосневшего в неизменности, казавшегося вполне благополучным общества с одним не то что революционером, но грамотным на десять тысяч бессловесных, необразованных рабов, зажги факел свободы, и его примут за идиота, вскорости задержат, в лучшем случае просто возвратят в Сибирь, в худшем – казнят, поступи же он по иному, и его ждёт новое обвинение в предательстве. Трубецкой как истый человек своего времени не задумывался, существует ли честь вообще, справедливость вообще, правда вообще, его заботили честь, правда и справедливость в приложении к нему самому, как понятия, существующие во мнении окружающих его людей с момента осознания им самого себя. Все мы и сейчас предпочитаем добродетель показанную добродетели неузнанной. Лучше быть тайным подлецом, чем заявленным идиотом. Ум выше сердца. Спасая его как мужа, для себя, Катишь лгала, заявляя, что Трубецкой способен поднять новое возмущение. Это было невозможно, но оставаться дольше на каторге глупо. Пройдёт три или двадцать три года в его душе уже ничего не изменится, он уже всё понял, в полной мере ощутил наказание. Не следовало с самого начала заниматься по-детски бесполезным делом, лезть во все эти общества Спасения, и , наконец, декабризм. Лучше не начинать дела, чем не довести его до конца, исчезнув 14 декабря. Но теперь, когда глупость совершена, иллюзия сделать Россию равной западным державам рассеяна, не стоит настаивать на глупости. Лгала Катишь, лгали декабристы, выдавая друг друга на допросах, почему должен быть честен он. Лучше считаться умным. Чем честным. В Петербург он не пойдёт. Хорошо тихо осесть где-нибудь в Европе, воспользоваться рекомендательными письмами, переданными ему Катишь, её же ценными бумагами, векселями, осторожно через родню подтянуть средства с российских имений, и со временем, года через два- три, без особого шума, раздав где нужно взятки через подставных лиц, привезти к себе из Сибири жену. Откроем, Трубецкой уже не любил Катишь по-прежнему. Первой его серьёзной любовью было чувство к балерине Истоминой, плодом связи стала дочь Оленька, переживавшая в ту пору отрочество. Чувство к Истоминой угасло, к дочери Оленьки, хрупкому обаятельному курносому цветку с голубыми глазками осталось на всю жизнь. Второй любовью, закончившейся браком, была Катишь. Сначала они горячо любили друг друга, но за почти десять лет совместной жизни повседневность, постоянное взаимное общение, мелкие трения быта постепенно погасили огонь страсти, она выровнялась в крошечное. Не разгорающееся до всполохов, но неугасимое пламя. Любовь ушла, осталась привычка, приязнь, долг. Ради долга, верно, Катишь и спасла мужа. Сейчас Трубецкой ощущал обязанность оказаться благодарным. Осязая будущее , Трубецкой видел рядом Катишь, её родных, возможных детей, но яркая горячая потребность в нахождении их ряжом отсутствовала. Хорошо, если рядом будет Катишь, а если другая, то кто? С Истоминой всё порвано. Возможно, какая-то другая? Но она неизвестна, темна. Неясность, мрак будущего отталкивали. Не хотелось новых сердечных волнений. Наверное, Трубецкой старел. Он не желал больше революции, он не хотел любить, он не стремился к воссоединению с женой, ему остался лишь он сам со своей безопасностью и сытостью.
С приближением марта Трубецкой вступил на землю Уссурийского края. Унты его сносились, уже не грели , как в старь. В относительном тепле лесных изб оттаявшая вода проникала внутрь обуви, мокли стопы. Овчинная доха пропиталась потом, мундир и брюки смялись, истлели, орден Станислава болтался на груди блестящей железкой. Поддельный паспорт вымок до непригодности. Трубецкой не походил больше на заплутавшего сановника, только на беглого. К марту ещё пуще прежнего забуранила, замела вьюга. Клокочущие снежные валы неслись. Катились по Забайкалью с востока. Смешанные с тихоокеанскими испарениями они держали в себе острые крепкие снежинки, разбивавшие и при малом морозе лицо в кровь. Одна из таких свирепых предмартовских вьюг застала Трубецкого вблизи Албазина. Сначала, на полсуток бури, ветер стих, предшествующая ночь была спокойна, воздух ясен: легко читались созвездия, а полная луна лила на природу безучастный свет. Трубецкой по мере сил бодро шагал по сибирскому тракту от одного верстового столба к другому. В ясные лунные ночи он предпочитал спать днём где-либо вблизи избушек лесников, в сарае, овине, в брошенных крестьянских стогах, расселинах скал, больших дуплах деревьев; ночью он шёл. При приближении диких зверей, чей приход он научился угадывать, Трубецкой тут же забирался на стволы елей, пихт , дубов.
Большую луну дикие звери боялись. Под утро чуть усилился мороз, впрочем, не превышая средних в ту пору в Сибири 35 градусов, мела лёгкая позёмка. Восток заволокся барашками прозрачных голубых облачков. Красное, багровое солнце встало среди них. Шла буря. Опытом изучив сибирский климат, Трубецкой предчувствовал её. Когда ветер и пурга усилились настолько, что уже сбивали с ног и идти возможно было лишь повернувшись к сердцу бури спиной, небо же, дорога и окружающий лес смешались в единый серо-белый вихрь, за которым не видно куда идти, и появились уже мысли, а стоит ли вообще идти и стремиться к чему-то в этой жизни, Трубецкой пошёл под сосны. Недалеко от дороги, среди валунов он свернулся калачиком, подгрёб под себя смёрзшуюся осеннюю хвою и попытался заснуть. Мешал холод. Сверху бушевал ураган. Двадцати-тридцатиаршинные валы, снабжённые снегом и ветром летели от восточного океана к западному, к Уралу, Москве, Питеру, Варшаве. Хаос ветров создал разрежение атмосферы в одном месте, избыток давления – в другом. Природа требовала меры. Ветры ринулись в центр разрежения. Пройдёт несколько часов и . сокрушив много живого и мёртвого, ветры остановятся, как-бы осознав, что перестарались. Разрежение атмосферы окажется за их спиной, там, откуда они пришли. Тогда с прежним неистовством ветры повернут вспять. Вечная бессмысленная игра хаоса.
Снега, падавшие как с неба, так и поднимаемые с земли, цеплялись за валуны, среди которых прятался Трубецкой, и оседали в сугробы. Сугробы вокруг валунов вскоре выросли в полтора человеческих роста. Сцепив руками колени в духоте своего дыхания Трубецкой забылся поверхностным сном мученика. Проснулся он от нового неясного пока звука, присоединившегося к вою ветра, скрипу раскачиваемых елей и сосен, шелесту снежных валов, перекатываемых через берлогу. Шум приблизился. Сверху какой-то, по-видимому, крупный и сильный хищник могучей лапой разгребал снег над головой Трубецкого. Притвориться мёртвым было бесполезно. Хищник чувствовал запах и шёл на него. Трубецкой нащупал под полой дохи пистолет, вытащил его, взвёл курок. Оставался один выстрел, надо не промахнуться. Лапа скребла всё настойчивее. Трубецкой вжался в камень, выставил вперёд пистолет. Снежная корка, образовавшаяся от дыхания над его лицом вдруг лопнула. Внутрь расселины соскользнула лапа с пятью острыми, выточенными об лёд когтями, когти – с вершок, толщина лапы с человеческое бедро, цвет - в чёрные и карие полосы. Вслед за лапой в яму к Трубецкому просунулась и усатая морда, величиной с бычью, с двумя огромными клыками вдоль слюнявого рта, принадлежавшего гигантской сибирской кошке -уссурийскому тигру. Трубецкой выстрелил. Осечка. Отсырел от снега порох. Трубецкой выронил пистолет.
* * *
18 февраля 1831 года в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве поэт Пушкин венчался с девицей Наталией Николаевной Гончаровой. Пушкин и Гончарова стояли в просторном зале с колоннами, требующими веры иконами на стенах с готическими витражами стрельчатых окон. Пахло ладаном. Дым витал под куполом, откуда смотрел Иисус. Горели свечи. Не было в светильниках пустых ячеек, заполнили свечами всё. То ли масло, то ли Моро стекало с икон наземь. Небогатая родня Гончаровых и нищие смотрели из углов церкви на молодых. Величайший поэт России отдавал сердце первой красавице. Такое бывает не каждый день. Похожий на совершенную обезьяну, коротконогий, маленький, сгорбленный от письменного стола, с маленькими, с невыспавшимися от ночного бумагомарания кровяными глазками, уродливыми баками до углов рта, которые он безошибочно считал достоинством, курчавой шевелюрой и лбом эфиопа, Пушкин влюблено смотрел на лучшую прелестницу Петербурга. Девятнадцать лет, ноги до плеч, стройные и прямые, как у лани, крепко шуршат под белым крепдешиновым платьем, шея лебеди, грудь Лаиды, с потаенными розовыми сосцами, разнесёнными в стороны, маленький живот девственницы, большой, обещающий земной рай таз, небольшая аккуратная головка Евы до изгнания, полуоткрытый с родинкой у края алый рот, бледный щёчки прабабки Цезаря, лоб выпуклый, носик совершенный маленький, ровный, глаза карие, колорита неповторимого, от зрачков под ними идут, искрясь от свечей, золотые прожилки, руки не полные и не худые, мягкие, доверчивые, робкие и ласкающие, плечи покатые, круглые, будто точёные, спина гибкая, уходящая вперёд в узкой осиной талии, ягодицы чуть оттопыренные, упругие, зовущие, взор тихий, ненавязчивый, черты лица гармоничные. Красота кажется умной. Натали была добра и доверчива.
Добрый ветхий батюшка в ризе, разукрашенной чёрными приносящими счастье свастиками по золотому полю, думал, что выдаётся блондинка за брюнета и только. Блондинка на полторы головы выше, но это дело молодых. Ему-то что.
– Александр Сергеевич, согласны ли вы взять в жены Наталью Николаевну Гончарову?
– Да. Согласен,- спокойно улыбнулся Пушкин. Всю прошлую ночь он писал финал «Евгения Онегина», объяснение Татьяны и Онегина. Татьяна вышла замуж за плешивого генерала, любви не получилось. Может, ему повезёт. Когда много сочиняешь, реальная жизнь лишь пауза, антракт между двумя стихотворениями, между романом и повестью, парой этюдов, симфоний и квартетом. Жизнь кажется напрасной выдумкой. Не сочинён ли и этот брак. Он был не сочинён.
– Наталья Николаевна, согласны ли вы выйти замуж за Александра Сергеевича Пушкина?
– Да, согласна.
Где-то за храмом на башне ударили полдень. Золотое обручальное кольцо Пушкина упало на пол, свеча в его руке погасла. Трагедия людей, драма истории, фарс вечности.
– Перед лицом Господа нашего Иисуса Христа считаетесь вы отныне муж и жена.
Губы Пушкина Натали слились в поцелуе.
– Во имя Отца и Сына, И Святого Духа. Аминь.
Незримый ангел тронул крылом пламя свечей, заколебавшись они полыхнули дымом. Родня Гончаровых окружила молодых, Пушкин пришёл один.
Потом, после венчания, взявшись за руки, поэт и его жена выбежали на церковный двор, побежали, хохоча по снегу и морозцу, и поэт вдруг сочинил:
– Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел – а хладный и надменный
Кругом народ непосвящённый
Ему бессмысленно внимал.
И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поёт?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведёт?
О чём бренчит? чему нас учит?