Русский Бог
Шрифт:
Трубецкой высвободил руку:
– Слушай. перестань болтать глупости. Уже много времени. Убирайся.
Низу на мостовой первогодки Сен-Сирской военной школы перестраивали конницу. Они, не слезая с лошадей, выставили вперёд ружья и сделали очередной залп по баррикаде. Лошади вздрогнули от залпа, навострили уши и чуть подбросили ездоков.
– Подожди. Вот линия любви. Она троитца. Трёх женщин в своей жизни страстно будешь любить ты. Меня среди них нет. Две твои возлюбленные остались в прежней жизни, одна будет впереди. Имя её ещё скрыто. Тебе не повезёт в любви. К первой возлюбленной ты охладел, и она возненавидела тебя. Вторая любила и любит тебя горячо, но не благодарен
– Хорошо. Я вижу, ты больше цыганка, чем еврейка. Прощай. Мне пора.
– Подожди. Не сказала я главное. В Росси есть поэт…
… Нас было много на челне,
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны вёслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн,
А я - беспечный веры полн –
Пловцам я пел…- вдруг , перейдя с французского на русский , зачитала еврейка.
– Замолчи! – закричал Трубецкой, повернувшись к ней.
В его голове моментально пронеслись сходки под зелёной лампой, арзамасцы, Союз Благоденствия, Рылеев, Пестель, муравьёв, водка с квашеной капустой, юнец Пушкин читает у фортепиано восторженные пустые стихи Бахусу, Венере, Свободе. Миф, тлен. Вечное возвращение. Его уже не проймёшь. Он разорвал порочный круг. Он вышел из игры. Тигрица знала истину. Жить для себя и никуда не лезть. Солдат Моршаков в Сибири ждёт с Катишь восстания в Петербурге. Оболенский, Якубович волокут телегу с рудой.
– Глупый, пустой русский поэт, великовозрастный мальчишка. Его забудут прежде его смерти. Ненавижу его в твоих устах! Где ты набралась его никчёмный виршей?!
Оставив Трубецкого, еврейка двигалась по комнате, не отводя от него чёрных глаз:
– … Вдруг лоно волн
Измял с налету шумный
Погиб и кормщик и пловец!-
Лишь я таинственный певец…
– Ты убьёшь певца, которого так полюбили русские, и проклятье русских ляжет в веках на имя убийцы.
– Заткнись, семитская шлюха. Заткнись сейчас же!- закричал Трубецкой. Схватив со стула батистовое платье еврейки, Трубецкой швырнул его ей в лицо. Платье скользнуло по чёрной атласной сорочке гадалки, а она змеёй проскользнула к Трубецкому, схватила его за обе руки, развернула ладонями к себе.
– Ты был солдат и убивал людей на войне.
– Я защищал родину.
– сердце твоё ожесточилось в боях за родину. Ты захотел для своей страны тех богатств, что увидел, когда русская армия вошла в Париж.
– Ты защищаешь французов, хотя сама им чужая. У тебя нет родины!
– У меня есть истина.
– Пожелав богатства родине, ты затеял заговор, возбуждал умы, для исполнения задуманного прикидывался монахом.
– Ты всё знаешь?!
– Ты предал товарищей.
– Их было немного. Муравьёв бежал. Связь с южанами отсутствовала. Выступление было обречено.
– Ты возбуждал умы, а в последнюю минуту бросил товарищей. Ты – провокатор. Ты бросил родину, товарищей, двух женщин и дочь. Что любили тебя.
– Ты – грязная шлюха! Человечество состоит из пороков.
–
С ужасом Трубецкой смотрел на линии своих рук, не веря, что способны они сказать столь многое.
– оставь детские сказки. Я – не дьявол, я – нормальный человек. не знаю, кто тебя подучил, но я больше ни во что ни влажу. Суть мира неизменна, меняются лишь вывески. Пусть глупцы ищут смерть на баррикадах.
– Смотри! – горящими безумными глазами еврейка указала на баррикаду и улицу перед ней, где кипел бой. – Видишь того мальчика?
Пуля инсургента сразила в то время белую холёную лошадь под восемнадцатилетним кирасиром. Пуля попала лошади в сонную артерию, и кровь, ударив фонтаном. Омыла растерянное безусое лицо с накладными взрослыми баками и напомаженными чёрными, как смоль, кудрями, выбившимися из-под кивера с разноцветным высоким плюмажем. Кровь залила синий мундир, золотую окантовку петлиц, алые отвороты рукавов.
– Твоя душа вселится в душу того мальчика и выпьет её до капли. Мальчик умрёт, а ты, забрав его душу в свою, убьёшь того великого русского поэта, стихи которого так больно тебе слушать.
– Да ты просто сумасшедшая! Какой бред ты несёшь! Что ты ко мне привязалась? Что?! – бросив косой взгляд из окна, Трубецкому на миг показалось, что восемнадцатилетний улан повернул голову и смотрит в окна его мансарды. Не в силах разглядеть глубины комнаты. Но это было уже совсем невероятно.
– Вот карта твоей судьбы, - еврейка вынула из кармана платья пергамент с астрологическим кругом, секторами, векторами, пояснениями в столбцах слева и справа. Трубецкой скомкал его, не глядя. Такие вещи гадятся для многих.
Одевшись тем временем, цыганка-еврейка ушла, бросив на прощанье:
– Судьба твоя столь несчастна, что мне жаль брать деньги с тебя за любовь.
Трубецкой, оставшись один, смотрел то на скомканный пергамент, то вспоминал мальчика улана, которому впервые смерть заглянула в глаза. Капитан вскоре увёл юнкеров. Бой затих. Уланы, потеряв пятерых, отступили. Вскоре опустела и баррикада. Кому и зачем она преграждала путь? В мире нет логики. Стемнело. Раненых унесли. Защитники революции отправились спать. на пустой баррикаде одиноко трепалось извлечённое из сундука знамя 93-го года. С самого начала боя соседние улицы были пусты, и уланам, если они желали двигаться в том направлении, путь в котором преграждала баррикада, стоило лишь сменить дорогу. Таков итог столкновения сомнений.
Чиркнув спичкой Трубецкой зажег пергамент. Повеяло удушливым запахом палёной кожи.
– Где она набралась этой глупости?! Кто её подослал? – зло думал Трубецкой. – Дьявол! – выругался он, обжегши себе пальцы.
Часы на Нотр Дам де Пари пробили десять часов вечера.
* * *
В десять часов утра в Санкт-Петербурге морозным солнечным утром поэт Пушкин потирал от удовольствия руки, шестой час он работал, стоя за бюро в кабинете снимаемой им бывшей квартиры Волконских с окнами на реку Мойку. Пушкин встал в четыре утра, несколькими движениями согрел затекшие ото сна мышцы, вымыл некрасивое лицо своё, взъерошил шевелюру, выпил чашку крепчайшего кофею и. несмотря на полное отсутствие вдохновения и сильнейшее желание спать, взял перо, обмакнул в чернильницу и принялся сочинять, став за бюро, как за станок. Лакей Гаврила, неохотно поднявшись вместе с барином, гремел дровами, топя печь. Пушкин работал. Забросав пол бумагами, двадцать раз мучитель переделав, через шесть часов непрестанного умственного напряжения он извлёк из себя всего восемь строк: