Русский Бог
Шрифт:
3 декабря 1828 года всех преступников привели на лобное место. Охладевшее тела Сухинова, завёрнутое в саван, тотчас бросили в приготовленную яму. Шёл снег. Мороза было 15 градусов. Безветренно. Густые снежинки, будто завороженные, медленно, вяло, падали наземь. На приговорённых к смерти надели белые саваны, и первого - Голикова привязали к столбу у самого края вырытой ямы. Он казался спокоен, просил не завязывать глаза, но с ним не посчитались. «Я не виноват!» - последнее, что сказал он, когда ружейный залп, произведённый по мановению шёлкового платка Лепарского, вырвал у него жизнь с быстротой молнии. Бездушное тело Голикова спустилось по столбу, сейчас же его отвязали и бросили в яму. Потом расстреливали Бочарова. Должно быть, кровавая сцена подействовала на самих исполнителей приговора, солдаты потеряли меткость. Бочаров оказался только ранен. Разъярённый солдатской халатностью Лепарский выхватил у одного из солдат ружье, подбежал к Бочарову и, вонзив штык в грудь, прекратил его мучения. Василий Михайлов тоже выдержал залп и остался невредим. Солдаты укоротили дистанцию и начали стрелять поодиночке. За всё время экзекуции генерал-майор Лепарский сердился, кричал, бранил офицера и батальонного командира за то, что подчинённые их не умеют стрелять, приказывал, как можно скорее закончить. Пегая
Под испуганными взглядами ссылно-каторжных, наблюдавших за убийствами в узкие окна бараков, солдаты наскоро забросали трупы комками мёрзлой земли и снегом. Быстро смеркалось. Ледяная сибирская ночь свалилась на бараки, цейхгауз, казарму, тайгу, солдат, ссыльных, живых, мёртвых, на всю четверть мира от Урала до Тихого океана.
Не всегда получается так, как хотят палачи. Один из расстрелянных оказался жив. От мороза у него остановилась кровь в ранах, посвежела, соображала ясно и отчётливо голова. С проколотым штыком правым плечом и лёгким – придыхании кровь в ране, смешиваясь с воздухом, бурлила пеной, с двумя пулями в левой руке и правом бедре, бывший солдат Черниговского полка Фёдор Моршаков остался жив. Разгребая комья земли, окровавленный снег, холодные трупы товарищей, Моршаков выбрался из плохо присыпанной могилы. Рядом виднелись бараки, вышка, солдат на вышке. Россия. Вдали темнела тайга.
Лепарский ударил Моршакова в лицо, он же проколол ему штыком лечо, метил в сердце, но Моршакову резким движением удалось переместить удар. Теперь Фёдор Моршаков вспоминал холодное сухое польское лицо Лепарского, жесткую негустую, казавшуюся неестественной щётку усов под длинным прямым носом, удар прикладом в шею и острый угол трёхгранного штыка. Солдат Моршаков, как и все в России первой трети XIX века, верил в Бога, верил в справедливость. Он считал, что убийца товарищей, по законам неписанным, но несомненно существовавшим в обществе и природе, должен был быть наказан. Лепарский был нерусский человек, не православный, негодяй, бездушный мучитель, приносить страдания ему нравилось больше, чем любить. Возможно, Бог существовал, возможно, где-то в заоблачных высотах таилась справедливость, возможно, издеватель Лепарский будет наказан и жестоко на том свете, на этом свете он наказан не был, напротив , получил Георгиевский крест за храбрость, по-видимому, показанную при расстреле товарищей Сухинова. А солдат Моршаков, исполнявший, пусть и осознано, неправедные приказы ротного командира Сухинова, полкового командира Муравьёва-Апостола, державшийся в стороне при убийстве ссыльного Казакова, в заговоре с целью побега принимавший участие лишь косвенно. Оказался наказанным и самым жестоким образом. Чудом спасённый, списанный в мёртвые, он поставил себя вне российских законов. Будь он в Англии, при подобных обстоятельствах он оказался бы вне английских законов, А в Африке – вне африканских. Бог правил, но верно по-иному, чем думали слабые, но гордые.
* * *
Больше года генерал-майор Лепарский удерживал княгиню Трубецкую под различными предлогами в Иркутске. На то имелось высочайшее соизволение. Очень многие решения в тогдашней России принимал единолично царь. с ним списывался Лепарский и по делу наказания группы Сухинова, и по делу приезда жён декабристов к мужьям. Существовали и куда менее значимые предметы, по которым летели письма к царю со всех губерний великой империи. И царь принимал решение, и без него никак нельзя было решить. Страна была армией, царь- хозяином. Русский человек по природе своей боязлив. Исключённые русские становятся вождями народа. И тогда поднимается сверху необузданная по разуму, но логичная в общем чувстве русская вольница. Но то в войну или в бунт. В мире триста лет на Руси за русских принимали решение монгольские каганы, и ещё двести лет- немцы. Русские цари Романовы в результате политических браков с немецкими княжнами стали уже с XVIII века тевтонами.
Царь знал, разреши он княгине Трубецкой встретиться, а тем более жить совместно на каторге с мужем, и родится прецедент. Толпа декабристок ринется в Сибирь к своим суженным. Что им оставалось делать? Мужей они любили, да и по обычаям, воспитанию и законам того времени не могли выйти замуж при живом муже второй раз. Трубецкую год «мариновали2 в Иркутске. Выехавшая вслед за ней Волконская, а потом и другие жёны декабристов точно так же в отдельности ожидали позволения царя и Лепарского. Да, после долгих проволочек им разрешили выехать из Петербурга к мужьям, отнюдь не означает встретиться. Такова уж вековая логика российской бюрократии, разрешая что-либо, она тут же то же самое и запрещает. Бюрократия абсурда, надругательства над человеческой личностью. Бороться с человеком до конца, желательно, жизни, в крайнем случае, достоинства, довести его до унижений, до последнего состояния, болезни, смерти, а потом не сознавая цинизма, воодушевляясь придуманным инстинктом надругателя добротолюбием, вдруг начать жалеть самой же растоптанную жертву, воздевая по- славянски с надрывом руки вверх, бросаясь в колени, свирепо молясь Богу, отбивая поклоны святым, кидая копейки нищим, отобрав прежде у них рубли, такова сумасшедшая алгебра русской бюрократии. Декабристкам дали соизволение ехать к мужьям. Несколько месяцев, разбивая в рытвинах родовые кареты, они мчались в Сибирь. Проскакали пять тысяч вёрст, оказались на краю России, на границе с Китаем, вблизи Тихого океана. Разрешение было законно, и цель близка. Но в Иркутске и Чите выяснилось, что за пять месяцев путешествия много воды утекло. Уже ожидались новые решения, т.е. собирались перерешить порешенное. Такое невозможно ни в одной стране мира, кроме России. Здесь на этой гигантское территории, раскинувшейся от Европы до Америки, законы меняются, как перчатки, имеют обратную силу, вступают в действие до подписания и опубликования или не действуют после оных, здесь царствует каждым понимаемое по своему интересу обычное право и произвол. Разрешив что-либо, обычно не без хорошей предоплаты, в России вскорости тоже самое запрещают для того, чтобы собрать новую мзду в казну на штрафах, а может, просто оплевать человека, чтобы он в очередной раз содрогнулся от непонимания иррационального российского законодательного сфинкса. Итак, проделав пять тысяч вёрст, декабристкам возможно предстояло ехать обратно. Ждали новых определений Николая. Запрет казался вероятным. В стране, где с каждым годом становится нельзя ещё что-нибудь, запретам не удивляются, их принимают с сардоническим стоицизмом.
Лепарский писал Николаю, Николай отвечал Лепарскому. Вопрос решался. Придумывались всё новые причины, почему жёны не могли видеться и жить ос своими мужьями. Описывались, конфисковались в государственную казну их личные имения, забирались в царскую собственность принадлежавшие им крестьяне. Жёны шли на всё. По-видимому, они, истощённые издевательствами, готовились уже на четвертование, колесование. Чтобы нагими, без рук, без ног напоследок увидеть и умереть на груди у своих мужей. Запреты и страдания довели иногда не любовь, а лишь привязанность, симпатию , супружескую привычку до геройской, готовой на отчаянное страсти. Ту экзальтацию порыва, самопожертвования, которую Европа пережила во времена мученичества первых христиан под игом римских гонений, Россия таит и порождает в себе постоянно по тем же причинам. Наконец, последнее новое предписание пришло их Петербурга. Полагалось, что если декабристки пойдут на него, то их к мужьям пустят. Декабристки, не читая, готовились принять и подписаться под высочайшими условиями, но комендант Лепарский утром того дня, на который назначалась встреча с женщинам, отбыл из Иркутска с инспекцией подведомственных ему рудников. Письмо с царской инструкцией лежало к Лепарского в кармане. Совесть его не мучила. Ждали год, подождут и ещё пару месяцев. В связи с раскрытием заговора Сухинова и следствием два месяца обратились в семь.
Утром следующего дня после расстрела товарищей Сухинова генерал-майор Лепарский, расположившись у камина в резном, сделанном руками арестантов кресле одноэтажном бревенчатом доме в Горном Зерентуе, испытывал отличное приподнятое настроение сделанного дела. Левую сухую кисть он протянул к огню, правой гладил свернувшуюся клубком пегую борзую, каблуки сапог – на каминной решётке, ворот мундира расстёгнут, в зубах трубочка с испанским табаком, рядом на столе рюмка коньку. Вошёл денщик Петька и доложил, что прибыла княгиня Трубецкая. Преследуя Лепарского, она приехала в Горный Зерентуй, бывший почти в трёхстах верстах езды от Иркутска. Лепарский поморщился. Лепарский происходил из мелкопоместных польских дворян, добился чинов верной службой русскому царю, Трубецкая была богатого старинного французского рода. Французы совсем недавно были биты, муж Трубецкой на каторге, приехала княгиня не туда не сюда, где блистали светские рауты, Лепарский чувствовал возможность немного поиздеваться. Гордые польские шляхтичи с родиной, трижды поделённой между великими государствами в отместку за её разнузданное на протяжении двух последних веков безрассудство, даже находясь на службе, не упускали случая отомстить другим свободным и куда более сильным нациям. Когда стареющий пятидесятилетний француз встречает красивую двадцатипяти-тридцатилетнюю полячку, обычно возникает любовь, если двадцатипяти-тридцатипятилетняя француженка попадается на пути пятидесятилетнего бесчувственного поляка, рождается похоть, уснащённая жестокостью.
Приподнявшись с кресла и поклонившись вошедшей Трубецкой, она была в собольей шапке и шубе, в сапогах, отороченных оленьим мехом, Лепарский достал из кармана письмо государя. В зеркале над камином он увидел свою крепкую белёсую голову с короткой причёской, глубокими залысинами, ровными белыми зубами без клыков и коренных. С одними резцами, прозрачными серыми, от частой лжи и флюгерства потерявшими всякое выражение матовыми бумажными глазами, узким подбородком, широкими скулами, средней величины крепкой шеей и аккуратными усами, как у государя. Под подбородком приятно поигрывала золотыми отсветами непременная Анна III степени, полученная за хорошую организацию тыла тормасовской армии во время войны 12-го года. Осмотре в себя в зеркало, Лепарский остался доволен. Испытывал он удовольствие и от жертвы, которую предвкушал съесть. Высокая шатенка с нервным взглядом глубоких карих глаз, тонким узким носом, упрямо сжатым маленьким ртом, чувственной нижней губой и совсем неразвитой верхней. В Трубецкой, урождённой Лаваль, светилась гордая роялистская красота, которую так приятно ломать, топтать, размазывать подошвами жандармских сапожищ, вытирать об неё каблуки, измызганные в крови, слезах и слизи предыдущих жертв. Высшая, цветшая искусствами, диктовавшая моду и изысканность всей Европе, безвозмездно дававшая в услужение искромётный щедрый на афоризмы язык и стильные манеры, французская нация столкнулась на почве любви с народом самолюбивым, несгибаемым в гордости, внутренне пустом и внешне угнетённым.
– «Жена, следующая вслед за мужем, осуждённым на каторгу, теряет прежние дворянские звания. По положению своему, она должна будет считаться крестьянкой». Согласны вы принять сие определение, графиня?
Лепарский называл Катишь графиней, а не княгиней, поскольку графство было её родовым титулом, муж же её Трубецкой княжеского звания был лишён.
– Согласна, - прошептала Катишь. У неё перехватило дыхание. Лепарский хмыкнул.
– Не графиня, крестьянка. « Дети от мужа каторжника становятся так же государственными крестьянами». Согласны вы принять сие, графиня?
– Согласна.
– « Денег с собой в каторгу брать нельзя.»
Катишь молча положила на казённый зелёного сукна стол ридикюль, украшенный речным жемчугом, сняла золотые перстни, серьги с брильянтами.
– «Отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных с вами прибывших».
Катишь пожала плечами. Из крепостных у неё остался с собой лишь пропойца бывший камердинер, а теперь кучер Лаврушка. Что ж пусть идёт хоть на все четыре стороны. Только не её тем царь накажет, а Лаврушку. Конченый он человек, не способен с детства находясь в услужении, к самостоятельной жизни. Некому без господ будет кормить, одевать и давать денег на пропитание, не найдёт работы, окончательно сопьётся и умрут под забором.