Русский Бог

Сорокин Александр Сергеевич

– Ну я рада, что наши дела пошли на поправку, - сказала Катишь. – Бог с ними, с товарищами. Тут самим бы быть живу.

– Даст Бог, - согласился Трубецкой, - не только жизнь спасли, но ещё и в фаворитах походим, теперь уже у Николая.

– Ваше сиятельство…- послышался голос. Трубецкой и Катишь замерли и медленно повернулись к дверям. Там стояли промёрзшие в своих шубах, Анна Истомина и Оленька. Из-за их спины стыдливо выглядывал заспанный пьяный Лаврушка.

– Видит Бог, барин, - сказал Лаврушка, икая, – не мог остановить.

–

Подлец! Да я тебя в деревню на оброк, на барщину! Мой дом в проходной двор превратил!!

– Вот когда виноват, барин, тогда виноват…- признал Лаврушка. Трубецкой страшно посмотрел на него, и Лаврушка попятился к двери.

Олечка радостно закричала:

– Папа! Папа! Ура! Мы пришли к папе! Мама, вы теперь вместе с папой будете жить?- подбежав, она ухватилась за полу шлафрока, прижалась Гловой к ноге Трубецкого.- папа, у тебя хороший дом, мне здесь нравится. А что это за тётя? – беззаботно спросила Оленька про Катишь, напряжённо приподнявшуюся с кресел.

Трубецкой, вынужденно гладя Оленьку по русым кудрям, вопросительно смотрел на Анну.

– Князь, я пришла, чтобы побеседовать с вами по весьма важному безотлагательному делу, - с достоинством сказала Анна.

– Трубецкой наклонил голову:

– Ночью?!

– Сергей, ты мне никогда не рассказывал про отношения с той дамой! Впрочем, я поеду … к Рылеевым и… заночую у них, - с горечью сказала Катишь и гордо пошла к выходу. Трубецкой не остановил её.

– Так чем смею служить? – насмешливо спросил Трубецкой у Анны.

– Князь, позвольте прежде уложить ребёнка. Время позднее…- сказала Анна, расстёгивая шубу.

– Хорошо…- согласился Трубецкой. – Ну что?! Поскакали, поскакали, поскакали…- Трубецкой приподнял на плечи Оленьку и вприпрыжку побежал из гостиной. Оля хохотала:

– Ура! На конях.. как тогда в монастыре!

Анна пошла следом.

* * *

Оленька быстро уснула в изящной с резными амурчиками кровати из липового дерева.

– Солнышко моё, - поцеловал её с ласкою в лоб Трубецкой. – дети – моя слабость. У нас с Катишь детей, к несчастью нет. катишь больна, никак не может забеременеть, хотя кроватку мы поторопились заказать. Хотели, если будет мальчик, назвать Мишенькой, в честь деда…

* * *

Анна смотрела на Трубецкого глазами, переполненными слезами. внезапно она упала на колени, обхватив руками ноги Трубецкому:

– Князь, я люблю вас, князь. Шестой год я не могу ни думать, ни представлять ни одного мужчину, кроме вас… Я люблю тебя, Серёжа, с первого дня и на всю жизнь… Сколько бы ни было у тебя детей о других женщин, хоть миллион, я прощу тебе всё! – заговорила рыдая взахлёб Анна. – Видеть тебя, дышать одним воздухом с тобою..

– А Николай? Император Николай? – лукаво спросил Трубецкой,

приподнимая Анну с колен. Верно такие же слова говаривались и ему?

– Николай? О, как я любила его! На время чувство к нему вытеснило любовь к тебе… Пожалуй он – единственный, из-за которого могла бы забыть тебя… Но он предал меня!

Подслушав о заговоре в тот день, когда наша труппа выступала у вас в доме, я хотела обо всё рассказать Николаю. Тогда я ненавидела тебя, но ненависть – лишь обратная сторона любви. Нельзя не ненавидеть того, кого горько потерять… Николай обещал, когда станет императором. Жениться на мне. О это был обман. Насытившись моим телом, он бросил меня. Ещё несколько часов назад я пробивалась во дворец, хотела спасти его, а теперь- пусть погибает! Я стану в первых рядах заговорщиков!

– А ты артистка…- протянул Трубецкой, пристально, с недоверием, всматриваясь в глаза Анны. – Артистка, да?

– Артистка, князь, - отвечала Анны, вытирая кружевным платком слёзы.

– Танцовщица… - протянул Трубецкой, с жестоким сладострастием осматривая её. – Ну, артистка, танцовщица, станцуй мне…

– Что? – со страхом спросила Анна.

– Любовь твою ко мне станцуй! И ненависть станцуй! И жизнь мою и свою станцуй…

И тогда, с ужасом и решимостью, не отрываясь глядя в горящие глаза Трубецкого, Анна затанцевала.

* * *

Анна и Трубецкой забыли про Катишь. А Катишь стояла напротив дома у гранитного парапета набережной. Закутавшись в ангорской шерсти шаль и коверкотовое манто, она беззвучно глотала бессильные и бессмысленные слёзы. За её спиной горели окна родного дома, в который она не хотела входить

* * *

Анна всё ещё танцевала, со страстью, с огнём, с отчаянием, готовым на последние. Её танец был бешенной импровизацией, где инстинкты, не успев быть осмысленными уже передавались в движении. Камлание колдуна можно лишь сравнить с таким танцем. Трубецкой, жадно охватывая её фигуру полубезумным взглядом сладострастца, изголялся, паясничал рядом. Причём, и его движения казались вычурным танцем. Трубецкой приговаривал:

– Ах, артисточка! Ах, танцовщица!

Когда силы Анны от долгого изнемогающего танца стали падать, а движения замедлились, Трубецкой приблизился к ней и рванул сильными пальцами нежное короткое цвета морской волны платье. Затрещала раздираемая ткань,

– Люблю, люблю, люблю!- трижды, не отвечая за себя, сказал Трубецкой.

А штабс-капитаны Александр и Михаил Бестужевы, штабс-капитан князь Щепнин-Ростовский и Кондратий Рылеев уже выводили из казарм Московский полк. Дымились факелы. На морозном ветру трясся из стороны в сторону газовый фонарь. Солдаты с ружьями выбегали из казармы, строились.