Русский Бог

Сорокин Александр Сергеевич

– Недавно мы обвенчались, по закону… Из неё будет лучшая императри…

– Впрочем, какое это имеет отношение… Да что же это я…Да вы в своём уме?! Пошёл вон! Пошёл вон! Пошли вон!- страшно закричал Александр.

Аракчеев и Минкина с поклонами, зашаркав туфлями, заспешили к выходу. Навстречу им попались, прибежавшие на крик в лёгком игривом сарафанчике Lise и её сын от Александра. Отрок, страдавший тяжёлой идиотией.

– Саша! Саша! Ради Бога, не волнуйся! Тебе нельзя волноваться! – закричала Lise.

– Папа! Папа! – монотонно лепетал идиот.

– Русский граф! Подобрал крепостную, жил невенчанный, обвенчался и смеет ещё предлагать…- Почувствовав слабость, Александр пошатнулся. Lisе подхватила его.

– Lisе , если б ты знала, как меня утомила эта вечная российская дилемма – славянофилы и западники…

– Всем, Саша, мил не будешь…

– Ты меня любишь, Lisе?

– Да, да, да чадо моё…

– Не называй меня чадом. Мне не нравится. Я всё-таки выиграл войну с Бонапартом…

– И освободил Германию! Ах, Германия, там цивилизация, здесь, в России, самое непотребное варварство!

– Lisе, сердечная Lisе, как я устал царствовать! Я хотел бы жить в маленькой уютной хижине где-нибудь на берегу Рейна или Енисея…- Александр положил Глову на плечо Lisе.

– Лучше Рейна…- улыбнувшись, Lisе нежно поцеловала Александра.

Оба они обернулись. Фарфоровая чашка, схваченная со стола мальчиком идиотом, разбилась об пол. Ребёнок, урча как зверь и строя бессмысленные рожи, принялся тут же играть осколками.

– У нас ещё будут дети, Lisе? Наследник престола?

– Будут , Саша! Обязательно будут!

Через приоткрытые двери за Александром и императрицей наблюдали Аракчеев и Минкина.

– Вот, видишь, я же говорила, что он мной побрезгует…- прошептала Минкина красному, как рак, Аракчееву. Но тот смотрел на идиота, копошившегося на полу с осколками фарфоровой чашки:

– Вот оно – будущее России!

* * *

Беззубая старуха в сером шерстяном платке и чёрной кацавейке показала Александру, как пройти. По стертым осыпающимся камням он спустился в мрак склепа. Заскрипела окованная литым железом дверь. Колыхнулась от ветра лампада перед ликом господним.

Здесь в заброшенной гробнице на Васильевском кладбище таился в посту архимандрит Фотий.

– Старец молится… - грозно приложила старуха палец к губам и исчезла во мраке.

Посредине склепа, слабо освещённого лишь мерцающей лампадой да полосами света, падавшими через редкие расселины в потолке, стоял каменный гроб. В гробу с широко открытыми в пространство глазами в простой монашеской рясе лежал Фотий. Слышалось:

– Говорят третьи: то добро, что творит доброе людям. Но есть ли такое? Что добро одному, другому зло: рабу добро – его свобода, господину – рабство раба; богатому – в сохранении благ его, бедному – чтоб погиб богатый; отверженному, чтобы покорить отвергающему, чтобы не покориться; нелюбимому, чтобы полюбила его, счастливому, чтобы отвергла всех, кроме него; живущему, чтобы не умирать, рождающемуся, чтобы умерли и очистили ему место под солнцем; человеку – в гибели зверей, зверям – в гибели человека… Вот принято между людьми, что творить добро и любовь лучше, чем творить зло и ненависть. Но и это скрыто: ибо если есть возмездие, то лучше человеку себя принести в жертву, а если нет его, то лучше взять свою долю на земле… Много придумано знаний, но не придумано жизни и счастья, чтобы наполнить их. Не дольше ли всех жил Мафусаил , но и он умер; не счастливее ли всех был Иов, но его съедала скорбь.

– Странная молитва у тебя, святой отец, очень странная…- прервал царь старца, входя в полосу света и пытаясь получше рассмотреть худое с восковой желтизной лицо Фотия с глубоко посаженными пронзительными глазами под насупленными седеющими бровями. – Сразу и не поймёшь, кому больше молишься Богу или Сатане…

– Ни что не рождается из мрака и пустоты, - спокойно отвечал старец, поднимаясь из гроба, - но имеет одно начало. Если есть Бог, то всё от него, даже богохульство. В молитве – главная вещь – искренность, слова – то найдутся. В гробу живу, готов всегда и к смерти, и к воскресению из мёртвых…- объяснил Фотий, предупреждая вопрос Александра. Он внимательно изучал высокую согбенную фигуру царя в военной шинели. Помолчали.

– Исповедоваться пришёл, - сказал царь.- Показался ты, Фотий, достойный царского исповедания.

– Так ты же - сам глава русской церкви. Со времён Петра вы, цари, патриархов отменили. И церковью и миром правите… У себя и исповедуйся.

– Не юродствую отец, тошно мне.

– Постишься?

– Пощусь.

Нагнув голову царя, Фотий поставил его на колени, накрыл епитрахилью.

– Ничего не говори. Сам всё знаю. Лишь подтверждай… Ты императора Павла, отца своего, в сговоре с офицерами ради венца царского погубил?

– Грешен, батюшка…

– Ты мать свою, императрицу Марию Фёдоровну, чтобы советами не докучала, ядом извести хотел, да не получилось?

– Грешен, батюшка…

– Ты жене своей, Елизавете, с Нарышкиной, с другими гулящими бабами изменял?

– Грешен, батюшка…

– Ты победу себе над Бонапартом приписал, когда её для тебя народ русский одержал?

– Грешен, батюшка…

– Дальше не спрашиваю. Твои четыре главных греха… « Ныне отпущающе… и во веки веков…Аминь.»,- тихо запел монах. – Вставай.

На глаза царя навернулись слёзы. Он рыдал непереставая:

– Тошно мне, батюшка. Тошно. Помру в этом году, чувствую. Помру. До рождества следующего не доживу…

– Не пищи, аки щенок. Тошно оттого, что душа за преступления болит, раз; оттого, что царица с китайцем-лекарем и немцами травит тебя, как мать свою, Марию Фёдоровну, травил ты, два. Жена твоя, Елизавета Алексеевна, сама царицей быть желает. В блуде погрязла, а пример ты с Нарышкиной и другими полюбовницами показал…