Русский флаг
Шрифт:
Он подал Максутову руку и отрекомендовался:
– Пущин. Иван Иванович.
– Широкий, привычный жест.
– Мои товарищи по сибирскому уединению.
Максутов поклонился, но вместо того чтобы представиться или объявить им о письмах из Иркутска, неожиданно сказал:
– Господа, я привез вам добрую весть с берегов Тихого океана. Небольшой гарнизон Петропавловского порта наголову разбил неприятельский десант.
Все бросились к Максутову. Он был мгновенно усажен за стол. Посыпались вопросы, восклицания. И представляться Максутову не пришлось все выяснилось из его сбивчивого, неровного рассказа. Сам собой нашелся и тон.
Кроме Пущина и его верных товарищей по ссылке: Евгения Петровича Оболенского, Матвея Ивановича Муравьева-Апостола и Аннушки - дочери Пущина, тут находился ялуторовский мещанин Росманов, высокий, с бородкой клинышком и светлыми, мечтательными глазами, друг Якушкина и талантливый механик-самоучка. Он держался скромно и молчаливо, но, видимо, давно привык к этому дому. Аннушка устроилась подле отца. Ее круглое детское личико поразительно повторяло склад и черты лица Пущина, его живость и энергию.
Вист, за которым Максутов застал этих состарившихся в ссылке людей, мгновенно был отставлен. Ни разу еще не рассказывал он о петропавловском деле так страстно, взволнованно. У Муравьева он был несколько скован, хотелось изложить все покороче, не расходясь с официальным донесением, рассказать о разгроме неприятеля так, чтобы военная целесообразность защиты Петропавловска в будущем году казалась несомненной. Тут можно было говорить всю правду - Камчатка спасена доблестью простого солдата, умом и решимостью молодых офицеров, выдержкой таких начальников, как Изыльметьев и Завойко. Но прежде всего - солдаты, матросы, артиллеристы, показавшие неприятелю силу и бесстрашие русских, несмотря на поразительную недостаточность средств.
Максутов вспоминал мелкие эпизоды боев, имена солдат, рассказывал подробности, которыми не могли не интересоваться слушавшие его бывшие офицеры.
Муравьев-Апостол, низенький, с волевым взглядом настороженных умных глаз, интересовался военной стороной дела. Он говорил отрывисто, громко и часто поглаживал низко свисающие сивые усы. Набрасывал на бумаге план Петропавловска, требовал от Максутова подробностей.
– Удивляюсь одному, - воскликнул Пущин, услыхав от Максутова цифру защитников порта, - при множестве войска в России его никогда нет там, где оно нужно! Всё заботы о мундирах, высочайшие повеления о киверах, выпушках, панталонах.
Максутову было приятно, что эти люди не скрывали от него своих мыслей. Их откровенность не утомляла его, не держала в напряжении, как неожиданная словоохотливость Муравьева. Оболенский и Муравьев-Апостол успели пробежать письма из Иркутска и уже уведомлены о Максутове. Но решающую роль сыграл все-таки его рассказ, - по комментариям и оценкам Максутова можно было судить и об образе его мыслей.
Худощавый Оболенский время от времени наклонялся к Максутову, придвигая к нему свое красивое холеное лицо: большие глаза, грустно глядевшие из-под тяжелых век и огромного лба с крутой, почти прямой линией надбровий; седой карниз ровно подстриженных усов, скрывающих верхнюю губу; широкий мягкий подбородок. Он все расспрашивал о своем племяннике, Николае Дмитриевиче Свербееве:
– Понравился ли Коленька? Каков он? По-прежнему самонадеян? Из писем не все узнаешь.
Весь он был какой-то лучащийся, скромный, в белом вязаном жилете, в светлом шелковом платке вокруг тонкой шеи, в изящном верхнем платье собственного кроя.
Расспросам не было конца - об участии камчадалов в деле, о дороге с побережья Охотского моря в Иркутск, о китобойном промысле, об артиллерийских новшествах, об Иркутске, Муравьеве... От них он узнал о поражении под Альмой, о тяжелых потерях и неудачах в Крыму и о стойкости защитников Севастополя.
– Мы здесь читаем все, что можно, о современных событиях, - заметил Пущин.
– Все, что дозволено цензурой и доставляется нам верным союзником купцом Балакшиным. Представьте, - Пущин весело сверкнул глазами, - нашелся среди местных толстосумов благодетель. Исполняет наши поручения, выписывает книги, журналы, которые иначе должны были бы с громкими нашими прилагательными отправляться в Тобольск, прежде нежели доходить к нам...
– Как вы думаете, Иван Иванович, - спросил Максутов, - могу ли я рассчитывать на успех при дворе? Войдут ли там в нужды порта?
– Не знаю, - проговорил Пущин задумчиво.
– Двор, Петербург - все это слишком далеко. Между нами обстоятельства и Урал. Стараемся на расстоянии понять наших звездоносцев, постичь новейшие закономерности, но не всегда это удается. При громадных усилиях народа не видишь деятеля - оттого современные дела так неимоверно тяготят.
– Но интересы России на Востоке так очевидны!
– воскликнул Максутов, волнуясь. Ему не хотелось верить, что его миссия, казавшаяся вначале такой легкой, может потерпеть неудачу.
– Они были очевидны и в дни нашей молодости, - живо возразил Пущин. Многие из нас обращали внимание правительства на Восток: Рылеев, Штейнгель, Завалишин... всех не упомнишь. А далеко ли продвинулись в этом вопросе за четверть века?
– глаза Пущина гневно засверкали.
– Если и продвинулись отчасти, то благодаря Невельскому, благодаря предприимчивым людям, действовавшим на свой страх и риск. Нессельроде грозил им дыбой и в подлых мечтах своих уже срезал у них эполеты...
– И головы у тех, кто не имел чести носить мундир!
– воскликнул Муравьев-Апостол, уже не в первый раз вскакивая с места, чтобы быстрым своим шагом измерить расстояние от дверей до этажерки, туго набитой книгами.
Ни годы - а Муравьеву-Апостолу было за шестьдесят, - ни тяжелое ранение, полученное еще в молодости, под Кульмом, не сломили его крепкой натуры. Он был бодр и, похаживая по комнате, весело напевал себе под нос куплеты времен Отечественной войны.
Пущин сделал усилие над собой, чтобы вернуться к вопросу Максутова, не досказав свежему человеку тех гневных, обличительных слов, которые постоянно - за чтением книг, за работой по сельскому хозяйству, за невольными врачебными занятиями - рвались наружу, искали выхода.