Русский флаг
Шрифт:
– Желание властвовать над человеком, пагубный деспотизм - вот что мешает нам, милостивый государь! Возьмите Сибирь - здесь нет крепостных. Это благо всего края, и такое благо, которое имеет необыкновенно полезное влияние. И что же вы думаете? Многие, и в Петербурге и здесь, ночей не спят, все думают о том, как перенести заразу крепостничества на сибирскую почву. В несчастных наших чиновниках есть страсть - едва дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню. Ничто, кроме собственных выгод, не может вывести их из сонного состояния. Что значат выгоды России?! Кому из звездоносцев, окружающих
– Ты увлекаешься, Иван, - мягко заметил Оболенский, и его большие грустные глаза под высоким и чистым лбом оживились иронией.
– Николай расчетливый политик. У него достаточно тонкий нюх, чтобы учуять выгоду в петропавловском деле...
– Если только он не схватил насморка после Альмы, после осенних неудач в Крыму и изменнических маневров Австрии и Пруссии. Есть от чего занемочь и его дубовой натуре.
– Пущин обнял ладонями голову задремавшей у его ног Аннушки. Заговорил взволнованно, глубоко дыша: - Вот и пришла кара! За все, за все. За мерзость и подлость. За палачество. За страдания нашего народа. Проклято будет имя тирана. А Россию не убить, она непременно подымется, она скажет свое слово...
Неожиданно Пущин умолк. В коридоре раздались громкие шаги, кашель, сопение. Росманов беспокойно заходил по комнате и остановился в простенке между печью и книжным шкафом.
– Пристав!
– объяснил Максутову Оболенский.
– Дать о себе знать стуком не соглашается: усматривает в этом умаление власти. Предпочитает играть "зорю" носом.
– Войдите!
– зычно крикнул Муравьев-Апостол.
– Господин Чемерзин, милости просим!
Человек за дверью умолк, но не торопился войти.
– Оскорбился, - шепнул Оболенский.
– Оригинал! И "войдите" и "господин Чемерзин" - все это, на его взгляд, преднамеренное утонченное оскорбление. Иногда этот субъект является к Якушкину в школу и сидит часами, не сводит с него собачьих глаз. А городничий, представьте, слывет либералом...
Вошел пристав, ступая на носки, словно в каблуках обнажились гвозди и нельзя было стать на пятки. Странно выглядело это щуплое существо с пребольшим хрящеватым носом. Низкий, иссеченный морщинами лоб, две оловянные пуговки вместо глаз и тонкий, ровный, как надрез, рот - все это для того будто существовало, чтобы оттенить монументальность носа пристава.
Он небрежно поклонился, с таким видом, будто не было ни предупредительного покашливания его за дверью, ни вызывающего приглашения Муравьева-Апостола.
– Мне стало известно, - начал он медленно, скрипучим, сухим голосом, зная по опыту, что горячий Пущин вставит слово, и ему, господину приставу, не придется расходоваться на целую фразу. К тому же он старался сохранять мудрую неопределенность с этими ссыльными, в прошлом капитанами, подполковниками, лейб-гвардейцами.
– Совершенно верно, господин
– подхватил Пущин.
– К нам пожаловал дорогой гость - лейтенант, князь Дмитрий Петрович Максутов.
Максутов встал и молча поклонился. Оловянные пуговки смотрели недоверчиво. "Видали мы и князей, - говорили они, - и поосанистее твоего. Сегодня князь, а завтра ялуторовский житель, без права переписки, под надзором господина Чемерзина". В полной добродушной фигуре Максутова пристав не заметил ничего похожего на дворянское достоинство, на ту захватывающую дух осанистость, которую Чемерзину доводилось наблюдать у лиц, приезжавших ревизовать городничего.
– Разрешите полюбопытствовать...
Пристав протянул руку ладонью вверх.
– Покажите господину приставу ваши бумаги, - подсказал Муравьев-Апостол, - хотя бы подорожную...
Пока Максутов отыскивал подорожную, пристав обвел взглядом комнату, отметил присутствие Росманова и зачем-то улыбнулся Аннушке. Бумагу рассматривал долго и, возвращая ее, сказал со вздохом сожаления:
– Дали крюку-с, ваше сиятельство! Жаль. Ялуторовск-то в подорожной не значится.
– Разве?
– удивление Максутова прозвучало искренне.
– Упустили-с!
– сочувственно проскрипел пристав.
– Форменная ошибка-с!
– И он нацелил свой нос на Росманова: - Росманов!
Механик вышел из укрытия.
– Что вам угодно-с?
– Проходя мимо вашего двора, я заметил странный предмет, доступный всеобщему обозрению...
– Это ветромер, господин пристав.
– Что-с?
– строго переспросил Чемерзин.
– Ветромер. Прибор для измерения не только направления, но и силы ветра.
– Вот оно что!
– многозначительно протянул пристав.
– Для познания стихий? Не верите в божий промысел?
– Необходимый предмет, - возразил Росманов.
– Полезный для хозяйства, для предупреждения несчастий в пути... Я сохраняю его на время отсутствия господина Якушкина.
– Немецкая выдумка!
– перебил его пристав.
– Ах, Росманов, Росманов!
– Ошибаетесь, любезный, - Муравьев подошел вплотную к Чемерзину. Ветромер оригинальной конструкции господина Росманова. Не всякая голова додумается до такого простого решения, не всякие руки сделают столь тонкую работу.
– Муравьев уставился на нос пристава и сказал, заранее рассчитав эффект своих слов: - Господин городничий поощряет занятия механикой: стенные часы и пружинный термометр, изготовленные господином Росмановым, украшают гостиную городничего, в чем вы могли бы убедиться лично. Со временем они попадут в музеум.
Муравьев угодил в больное место пристава. Самолюбивый Чемерзин не удостаивался чести быть приглашенным в дом городничего, а по служебным нуждам не проникал дальше передней. Он шумно втянул воздух большими ноздрями и, бросив всем присутствующим: "Честь имею!" - вышел из комнаты.
Когда хлопнула наружная дверь, все громко рассмеялись и только Росманов прошептал укоризненно:
– Зачем же, господа? Ведь знаете, что стоит, подслушивает!
– Ну и пусть его подслушивает!
– ответил смеясь Муравьев-Апостол, подошел к двери и, вынув изо рта трубку, замурлыкал какой-то фривольный мотив.