Русский флаг
Шрифт:
– Желание властвовать над человеком, пагубный деспотизм - вот что мешает нам, милостивый государь! Возьмите Сибирь - здесь нет крепостных. Это благо всего края, и такое благо, которое имеет необыкновенно полезное влияние. И что же вы думаете? Многие, и в Петербурге и здесь, ночей не спят, все думают о том, как перенести заразу крепостничества на сибирскую почву. В несчастных наших чиновниках есть страсть - едва дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню. Ничто, кроме собственных выгод, не может вывести их из сонного состояния. Что значат выгоды России?! Кому из звездоносцев, окружающих трон, придет на ум помыслить о будущем народа? Они хотят иметь Сибирь большим острогом, карцером, каторгой, ледяным жерновом для истребления неугодных и инакомыслящих, в тупости и подлости своей не думая о том, что богатый русский край станет добычей чужеземцев: английский купец им ближе нашего брата, ближе поляка, поднявшего знамя свободы. Это люди, глухие к наставлениям века, люди без совести, без чести...
– Ты увлекаешься, Иван, - мягко заметил Оболенский, и его большие грустные глаза под высоким и чистым лбом оживились иронией.
– Николай расчетливый политик. У него достаточно тонкий нюх, чтобы учуять выгоду в петропавловском деле...
– Если только он не схватил насморка после Альмы, после осенних неудач в Крыму и изменнических маневров Австрии и Пруссии. Есть от чего занемочь и его дубовой натуре.
– Пущин обнял ладонями голову задремавшей у его ног Аннушки. Заговорил взволнованно, глубоко дыша: - Вот и пришла кара! За все, за все. За мерзость и подлость. За палачество. За страдания нашего народа. Проклято будет имя тирана. А Россию не убить, она непременно подымется, она скажет свое слово...
Неожиданно Пущин умолк. В коридоре раздались громкие шаги, кашель, сопение. Росманов беспокойно заходил по комнате и остановился в простенке между печью и книжным шкафом.
– Пристав!
– объяснил Максутову Оболенский.
– Дать о себе знать стуком не соглашается: усматривает в этом умаление власти. Предпочитает играть "зорю" носом.
– Войдите!
– зычно крикнул Муравьев-Апостол.
– Господин Чемерзин, милости просим!
Человек за дверью умолк, но не торопился войти.
– Оскорбился, - шепнул Оболенский.
– Оригинал! И "войдите" и "господин Чемерзин" - все это, на его взгляд, преднамеренное утонченное оскорбление. Иногда этот субъект является к Якушкину в школу и сидит часами, не сводит с него собачьих глаз. А городничий, представьте, слывет либералом...
Вошел пристав, ступая на носки, словно в каблуках обнажились гвозди и нельзя было стать на пятки. Странно выглядело это щуплое существо с пребольшим хрящеватым носом. Низкий, иссеченный морщинами лоб, две оловянные пуговки вместо глаз и тонкий, ровный, как надрез, рот - все это для того будто существовало, чтобы оттенить монументальность носа пристава.
Он небрежно поклонился, с таким видом, будто не было ни предупредительного покашливания его за дверью, ни вызывающего приглашения Муравьева-Апостола.
– Мне стало известно, - начал он медленно, скрипучим, сухим голосом, зная по опыту, что горячий Пущин вставит слово, и ему, господину приставу, не придется расходоваться на целую фразу. К тому же он старался сохранять мудрую неопределенность с этими ссыльными, в прошлом капитанами, подполковниками, лейб-гвардейцами.
– Совершенно верно, господин Чемерзин!
– подхватил Пущин.
– К нам пожаловал дорогой гость - лейтенант, князь Дмитрий Петрович Максутов.
Максутов встал и молча поклонился. Оловянные пуговки смотрели недоверчиво. "Видали мы и князей, - говорили они, - и поосанистее твоего. Сегодня князь, а завтра ялуторовский житель, без права переписки, под надзором господина Чемерзина". В полной добродушной фигуре Максутова пристав не заметил ничего похожего на дворянское достоинство, на ту захватывающую дух осанистость, которую Чемерзину доводилось наблюдать у лиц, приезжавших ревизовать городничего.
– Разрешите полюбопытствовать...
Пристав протянул руку ладонью вверх.
– Покажите господину приставу ваши бумаги, - подсказал Муравьев-Апостол, - хотя бы подорожную...
Пока Максутов отыскивал подорожную, пристав обвел взглядом комнату, отметил присутствие Росманова и зачем-то улыбнулся Аннушке. Бумагу рассматривал долго и, возвращая ее, сказал со вздохом сожаления:
– Дали крюку-с, ваше сиятельство! Жаль. Ялуторовск-то в подорожной не значится.
– Разве?
– удивление Максутова прозвучало искренне.
– Упустили-с!
– сочувственно проскрипел пристав.
– Форменная ошибка-с!
– И он нацелил свой нос на Росманова: - Росманов!
Механик вышел из укрытия.
– Что вам угодно-с?
– Проходя мимо вашего двора, я заметил странный предмет, доступный всеобщему обозрению...
– Это ветромер, господин пристав.
– Что-с?
– строго переспросил Чемерзин.
– Ветромер. Прибор для измерения не только направления, но и силы ветра.
– Вот оно что!
– многозначительно протянул пристав.
– Для познания стихий? Не верите в божий промысел?
– Необходимый предмет, - возразил Росманов.
– Полезный для хозяйства, для предупреждения несчастий в пути... Я сохраняю его на время отсутствия господина Якушкина.
– Немецкая выдумка!
– перебил его пристав.
– Ах, Росманов, Росманов!
– Ошибаетесь, любезный, - Муравьев подошел вплотную к Чемерзину. Ветромер оригинальной конструкции господина Росманова. Не всякая голова додумается до такого простого решения, не всякие руки сделают столь тонкую работу.
– Муравьев уставился на нос пристава и сказал, заранее рассчитав эффект своих слов: - Господин городничий поощряет занятия механикой: стенные часы и пружинный термометр, изготовленные господином Росмановым, украшают гостиную городничего, в чем вы могли бы убедиться лично. Со временем они попадут в музеум.
Муравьев угодил в больное место пристава. Самолюбивый Чемерзин не удостаивался чести быть приглашенным в дом городничего, а по служебным нуждам не проникал дальше передней. Он шумно втянул воздух большими ноздрями и, бросив всем присутствующим: "Честь имею!" - вышел из комнаты.
Когда хлопнула наружная дверь, все громко рассмеялись и только Росманов прошептал укоризненно:
– Зачем же, господа? Ведь знаете, что стоит, подслушивает!
– Ну и пусть его подслушивает!
– ответил смеясь Муравьев-Апостол, подошел к двери и, вынув изо рта трубку, замурлыкал какой-то фривольный мотив.