Русский флаг
Шрифт:
– Указ весной вышел, - уверенно ответил парень, сжимая обеими руками рваный заячий треух.
– Еще до пахоты! А становой пристав пропил царев указ у барина в дому!
Тучный, розоволицый помещик, с виду совсем еще молодой, крикнул с крыльца срывающимся фальцетом:
– Врешь, скотина! (Отец и сын были его крепостными.) Погоди, сдам я тебя в рекруты, еще в ногах валяться будешь! Отправляйся домой и жди.
Старик тяжело переступил с ноги на ногу и, словно под тяжестью, сгорбился. В разрезе его рубахи, среди седоватых волос на тощей груди, блеснул нательный крест.
– Чего ждать-то-о-о?
– сказал он протяжно.
– Пока всех земля возьмет? Холера не ждет, и барин не ждет, а ноне и бессрочно отпущенных под ружье взяли. Дождались, видать...
– И ты, хромой лапоть, в ополченцы!
– цыкнул на него моложавый помещик.
– Так-то ты роду нашему за добро платишь?!
– И я, - ответил старик просто.
– И старые кости воля греет. Мне что под барином пропадать, что под турком - один расчет. (Максутов вспомнил смерть Цыганка, его мучительный вопрос капитану.) За волю для сынов моих и внуков я на все согласный, - закончил старик проникновенно и, повернувшись к штаб-офицеру, бесстрашно подался ему навстречу.
– Вот хоть и ты, вынь сабельку да рубани меня надвое...
– Про-о-очь!
– закричал взбешенный офицер.
– Не прочь!
– упрямо ответил старик и показал рукой на толпу.
– Нет им пути назад.
– Верно, Трофим Ермолаич, - спокойно сказал Пыхачев, с какой-то нежностью наблюдавший за стариком.
– Назад дороги нет.
Все оглянулись на Пыхачева, а штаб-офицер занес над его головой ременную плеть.
Дмитрий немного знал Федора Пыхачева. Сын чиновника из обнищавших дворян, уроженец этих мест, Пыхачев в прошлом был одним из многообещавших студентов Московского университета. В 1835 году его, тогда уже студента третьего курса, изгнали из университета за сочинение "возмутительных стихов" по поводу введения министром просвещения Уваровым обязательных предметов - богословия и церковной истории.
Спустя два года с паспортом на имя Ивана Сергеевича Таганцева, сына мелкопоместного вологодского дворянина, Пыхачев попал в Киевский университет св. Владимира, но и оттуда во время студенческих беспорядков 1839 года был исключен. Университет тогда временно закрыли, и Федор Федорович счел за благо, не теряя и часа, оставить Киев.
Вернувшись в Подмосковье, он поселился в родительском доме, но вскоре похоронил отца и вынужден был содержать себя и старуху мать. Пыхачев нанимался репетитором в некоторые дома ближнего уездного городка, тащился туда, делая по двенадцать верст ежедневно; пробавлялся случайными заработками; носил неизменную - хотя ему было уже за сорок - кличку "студент" и почти все свое время отдавал нуждам и бедам крестьян, составляя бумаги и прошения в разные адреса, грозя самодурам помещикам судом, гласностью, сенатом.
Крепостники ненавидели этого умного, тщедушного с виду человека с волнистой русой бородой и грустным - из-под стекол пенсне - взглядом усталых синих глаз. Они называли его не иначе как "крамольником" и "смутьяном".
Дмитрий встречал Пыхачева у дяди. "Студент" иногда подолгу гостил в Ракитине и проводил время в беседах с Иваном Кирилловичем. Нередко встречи их оканчивались ссорой, Пыхачев уходил тогда раздраженный, отказывался от лошадей и долгие месяцы, пока князь не посылал за ним, не появлялся в Ракитине.
...Теперь Федор Пыхачев стоял перед палачами и в угрюмом спокойствии наблюдал за происходящим.
Первое естественное движение души Дмитрия - броситься к Петру Кирилловичу и рассказать ему о смерти Александра - сразу же пропало. Хоронясь за двумя шеренгами рослых солдат, он приблизился к зданию экономии и уже мог расслышать не только человеческую речь, но и свист лозы, которою секли крестьян.
Вот становой пристав ударами нагайки выгнал из толпы к месту экзекуции новую группу мужиков. Молча стояли они перед понятыми и казаками, пока исправник заносил их имена в списки. Молча стали стаскивать с себя худые зипунишки, рваные шубейки, серые домотканые рубахи.
Петр Кириллович остановил их.
– Сто-о-ой!
– закричал он с крыльца протяжно, на воинский манер. Будете повиноваться и работать, как прежде работали?
– Мужики молчали. Ну!
– крикнул князь Максутов, сходя по ступенькам к мужикам.
– На барщину не пойдем, - громко ответил чернобородый худой мужик, глядя в упор на приближавшегося помещика.
– Желаем кровь проливать за царя-батюшку, а в крепость назад не войдем!
– Сво-о-олочь!
– в бешенстве закричал Петр Кириллович, метнулся к Пыхачеву и сгреб в кулак его бороду.
– Ты научил? Ты? Говори!!
Мужики угрюмо смотрели, как мотается, словно неживая, голова их заступника.
– В Сибири сгною!
– захлебывался яростью Петр Кириллович.
– Всех в рекруты сдам, хоть и без зачета...
– Твоя воля, барин, - сказал чернобородый, - а только не гоже тебе, князь Петр Кириллович, супротив государевой воли идти.
– Истинно!
– закричал Пыхачев срывающимся голосом. Пенсне, прикрепленное к шнурку, плясало на его груди.
– И не только воля дарована вам, мужики, но и рекрутчины до правнуков своих знать не будете. Верите мне?
– воскликнул он в подвижническом экстазе.
– Ве-ерим!
– пронеслось по толпе.
– Дворяне и помещики - отчизне изменники!
– Пыхачев смотрел на князя Максутова горящими, ненавидящими глазами.
– Откупаются они от выборов в ополчение! Шкуру берегут!
Петр Кириллович даже за сердце схватился от неожиданности. Он попятился к крыльцу и, широко разевая рот, повторял одно только слово:
– По-роть! По-роть! По-роть!
Дмитрий невольно отступил на шаг, судорожно сжимая руку Сунцова.
– Что, Дмитрий Петрович, - прохрипел Сунцов, - крепко жжет мужицкое горе?
От крыльца долетела отрывистая речь князя Максутова:
– Никого не пощажу... Бунтовщики...
Краска стыда, жгучего, пронзающего насквозь, залила щеки Дмитрия.
Становой пристав кинулся к стоявшим особняком старику с сыном и в слепой злобе взмахнул плетью. Беззвучно обвилась вокруг головы старика плеть-свинчатка, и конец ее впился в глаз мужика. Дернув плеть, пристав уже замахивался на побледневшего парня, а старик с кровоточащей дырой вместо глаза постоял несколько секунд пошатываясь и рухнул на землю.