Русский флаг
Шрифт:
Дмитрий отчетливо помнил последний, прощальный перед отплытием "Авроры" вечер в петербургском доме Максутовых.
Давно уже шла война на Дунае, поговаривали о том, что и великие европейские державы не останутся в стороне от конфликта. Гости пили за здоровье государя-императора, славили его государственную мудрость; христианнейшее сердце, скорбящее о судьбах несчастных народов, изнемогающих под властью нечестивых басурманов; твердую военную руку, которую благословляет всевышний на свершение великих ратных подвигов. А более того толковали о хлебе, о черноморских портах, о Балканах и о том, что победоносное завершение войны умножит вывоз хлеба на юге.
Особенно запомнился Дмитрию один из гостей, давний друг и командир Петра Кирилловича по Преображенскому полку, князь Сергей Александрович Г.... Надменный вельможа александровской поры, глубокий уже старик, он сохранил хорошую выправку, чеканный, созданный для дворцовых парадов шаг, а приятная смуглость молодила лицо, несмотря на глубокие складки, морщины и обвислые щеки. Он давно перешел в штатскую службу, был одно время товарищем министра финансов, но всегда находил достаточно времени для бдительного надзора за собственными владениями, поставлявшими ежегодно сотни тысяч пудов хлеба на европейские рынки. О хозяйственных делах толковал неохотно, был записным патриотом и гордился ранами, полученными на Кавказе, куда он был отряжен с особыми полномочиями самим императором.
В памятный вечер прощания он увел Дмитрия и Александра в сад и, покровительственно обняв их за плечи, долго вышагивал по темнеющим аллеям, слушая одного себя, мягкие переливы своего некогда чаровавшего дам баритона. Называл Дмитрия и Александра своими "юными друзьями" и самые проникновенные верноподданнические фразы произносил непременно по-французски.
– Велико счастье России!
– восклицал он убежденно.
– В час всеобщей смуты и духовного падения ее ведет бестрепетная рука государя-императора. Иные народы и богаче, и образованнее, и - что греха таить, вы сами скоро убедитесь в этом - куда как умнее нас. Но счастливее нас нет народа в целом мире. Я враг лести и лакейства, но скажу не колеблясь: государь ниспослан России самим провидением...
"Еще совсем недавно звучали эти слова о невиданном величии государя-императора, о непременной победе, - думал Дмитрий, - и как переменилось все нынче!"
Дядю он нашел в постели, слабого, совсем разбитого событиями нескольких минувших дней. Он был извещен о приезде Дмитрия, знал, по-видимому, и о смерти Александра: по крайней мере, он долго в скорбном молчании держал руку Дмитрия. На столе, придвинутом к кровати, горела лампа, и от красной наволочки на лицо старика лег жаркий багрянец. И седые волосы были тронуты розовым цветом, только глубоко сидящие глаза оставались темными, пронизывающими.
Старик внимательно выслушал Дмитрия, беззвучно шевеля губами и не отпуская его руки. Но о войне заговорили не сразу.
– Ты был там сегодня, Митя?
– спросил он.
Дмитрий понял, что речь идет о расправе над крепостными.
– Я приехал слишком поздно, - ответил Дмитрий, словно оправдываясь.
Старик покачал головой и сказал внятно:
– Этого уж никто не в силах изменить, мой дружок... Хорошо, что я повидал тебя напоследок...
– Если бы вы были... здоровы, - заговорил Дмитрий горячо, - все было бы иначе. Крестьяне не бежали бы от вас...
Иван Кириллович остановил его слабым жестом.
– Не увлекайся, Митя... Я, пожалуй, был добр к ним, да на что им наша доброта... Разве что спины целы и в глазах страха меньше, чем у окрестных крестьян. Хлеба взыскуют они, грамоты, а более всего - вольности, крыльев... Какая это сила, Митя!
– взволнованно проговорил старик.
– Много повидал я на долгом веку, а сильнее силы не знаю... Хотел я помочь им, он глубоко вздохнул, - да, видишь, сил у меня недостало... Одолели меня...
Дмитрий не утерпел, рассказал о своем столкновении с офицером.
– Гнили много, - согласился старик, глубже уходя с головой в подушку.
– Нам и задохнуться недолго. Казарма, тупая, подлая казарма... На всех мундиры, тугие - не вздохнешь. Всю Россию в мундир затянули и тридцать лет палками учат. Душно, Митя!..
Они помолчали немного.
– У мундиров одно утешение - сила. Тем и тешились: мы, мол, сильны, нашей палки Европа трепещет; а началась война - и поперла гниль из всех щелей, трещит казарма, вязнет сила богатырская в непролазной грязи. Несчастная война!
Дмитрию вспомнилось недавнее посещение Ялуторовска и гневные слова изгнанников. Старик сказал с неожиданной силой:
– Хорошо еще, если мы хоть немного подвинемся вперед по этому морю крови...
– Непременно подвинемся!
– воскликнул Дмитрий так горячо, как будто от него самого зависело какое-то движение огромной страдающей страны.
В Москву Дмитрий выехал затемно, он торопился к петербургскому поезду.
Слева от дороги белели хозяйственные постройки. Ракитино лежало безгласное. Ни скрипа ворот, ни стука дверных щеколд, ни стона, ни плача, который после всего случившегося резал бы слух меньше, чем эта мертвая тишина.
Дмитрий почти физически ощущал, как рвались непрочные связи родства. Умрет Иван Кириллович, честный кутузовский офицер, отданный под опеку корыстных родственников, - и тогда не нужно будет вспоминать о Ракитине.
В ПЕТЕРБУРГЕ
I
В полном одиночестве шагал Максутов по аванзалу Гатчинского дворца. После степного раздолья, снежных, волнистых холмов и сливающегося с серым небом горизонта Гатчина показалась ему холодным, давящим казематом.
Скоро его представят императору.
Великий князь генерал-адмирал Константин Николаевич терпеливо выслушал Максутова, пробежал донесение Завойко и, прочтя вслух латинскую надпись на английском знамени, возвратил его лейтенанту.
– "Per mare, per terram"!
– повторил великий князь, отдавая знамя лейтенанту Максутову.
– Весьма важно, весьма важно... Английские газеты рисовали камчатский эпизод в неблагоприятном для нас свете.
Холодные глаза его смотрели испытующе.
– Ваше высочество, - сказал Максутов, чувствуя какую-то скованность, - клянусь честью русского офицера, дело обстояло именно так, как доносит генерал-майор Завойко. Англо-французская эскадра потерпела полное поражение!