Русский флаг
Шрифт:
Неприятель усиливал беглость огня. Скалистый траверс почти разрушен методическим огнем. Ядра и бомбы крошат выступ, откалывают от него тяжелые глыбы, швыряя их и на бруствер и на прислугу. Как только рухнут остатки естественного прикрытия, неприятель будет действовать продольно, не встречая никакого препятствия и не опасаясь ответного огня.
Уже нет сил сопротивляться огню, но люди не отступают. В какую-то минуту Гаврилову показалось, что прислуга дрогнула и уходит от орудий.
– Держись, братцы!
– крикнул Гаврилов, рванувшись вперед.
– Русские умирают, но не уходят!
Голос лейтенанта утонул в грохоте, в гуле разрывов. Но лейтенант ошибся, никто не покидал орудий. Это Завойко приказал очистить позиции от раненых, и помощники Вильчковского, рискуя жизнью, выполняли приказание. Только широкоплечий Харламов, весь в крови, стекавшей по седоватой, а теперь казавшейся рыжей щетине лица, упрямо стоял на коленях, прикрывая собою от осколков друга, которому никто уже не мог помочь.
Гаврилов отчетливо сознавал, что долго так продолжаться не может. Даже то, что самый большой неприятельский фрегат "Форт", все время обстреливавший Сигнальную, перенес огонь на Кладбищенскую батарею, не принесло облегчения. "Президент" и "Пик" усилили обстрел, а батарея отвечала им все реже.
– Первый нумер, огонь!
– скомандовал Гаврилов, чувствуя, что люди повинуются движению его губ, не слыша хриплого, срывающегося крика.
Он увидел, как бомба первого номера ударила в корму "Пика" и разорвалась ниже штурвала. В то же мгновение сильным взрывом Гаврилов был брошен на землю.
Он очнулся, ощущая острую боль во всем теле. Канонада гремела сильнее прежнего. Подле трех орудий, которые вели редкий прицельный огонь, находился Завойко. Он показался Гаврилову совсем маленьким и тщедушным в этом первозданном хаосе разрушения. Приказов Завойко никто не слыхал артиллеристы слушались энергичных взмахов его руки. Они мгновенно исполняли его команду, пороховые "картузы" стремительно исчезали в стволе пушки, и точный выстрел накрывал цель. Стонали тали, натягиваясь, как струны, скрипели станки с вонзившимися в них чугунными осколками и камнями.
Гаврилов попробовал подняться и только теперь заметил, что его левой ногой завладел Вильчковский, туго перевязывая ее ниже колена.
– Спокойно, спокойно!
– остановил его Вильчковский.
– Слава богу, только нога... Отделались, голубчик, пустяком...
– Только нога?!
Нет, ноет вся спина, должно быть оттого, что взрывом его бросило на колючий щебень. Трещит голова, волнами набегает слабость, головокружение, смещаются линии, очертания предметов плывут перед глазами. Кровь течет по лицу, ползет за ворот. Он ранен в голову. Трудно сказать - чем, осколком бомбы, или камнем, но ранен.
Гаврилов делает усилие. Он поднимется, встанет на ноги, не оставит батареи.
– Угомонитесь, лейтенант!
– строго прикрикнул на него доктор.
– Мы унесем вас отсюда. Орудия заклепают без вас...
"Заклепают орудия?! Так скоро?.."
Он вскочил на ноги, оттолкнув Вильчковского и матросов... Ни за что! Пушки будут стрелять, пока останется хоть одна душа, способная закладывать пороховые "картузы" и ядра, поджигать фитиль, хоть один здоровый глаз, чтобы подсчитывать пробоины в черных бортах вражеских фрегатов.
Однажды он совершил только то, что было в человеческих возможностях, и оказался неправ. Да и что такое человеческие возможности? В иные минуты жизни им нет предела! Есть цель, возвышенная цель и жизнь, у которой всегда найдется про запас что-то и сверх того, что люди для оправдания собственных слабостей привыкли называть человеческими возможностями.
Гаврилов забыл о расстоянии, отделяющем батарею от неприятеля, о дымном облаке, охватывающем позиции. Ему казалось, что надменные офицеры с британских фрегатов видят его в зрительные трубы, следят за ним и ждут той секунды, когда он упадет, попросит о пощаде, а они станут смеяться и показывать на него пальцами. Не бывать этому! Может быть, он и умрет. Может быть, на всей батарее не останется ни одного живого артиллериста, но они собьют спесь с врага, заставят его ужаснуться.
Увидев, что Гаврилов возвратился к пушкам, Завойко ушел к пороховому погребу, откуда можно наблюдать за всей бухтой.
Развитие событий на Кладбищенской батарее не предвещало ничего хорошего. Гребные шлюпки, державшиеся под прикрытием "Форта", пока он обстреливал трехпушечную батарею, поплыли к берегу. Синие куртки французских матросов в шлюпках отчетливо выделялись на голубовато-зеленой воде залива.
Артиллеристы обрадовались появлению Гаврилова, - его уже считали убитым. Между ними не было сказано ни слова, но сверкающие на закопченных лицах глаза говорили лучше слов. Несколько минут батарея действовала оживленнее прежнего, несмотря на убыль прислуги и замешательство, вызванное уборкой раненых. Афанасий Харламов, высокий, мрачный, с обожженными усами, заменил фейерверкера второй пушки и старался не смотреть в ту сторону, где умирал Поскочин.
Гаврилов держался на ногах последним усилием воли. Прислуга повиновалась приказам его глаз, слабому движению руки. Три пушки все еще вели огонь по врагу, которому Сигнальная батарея начала казаться дьявольским наваждением.
Пробоина на "Президенте"! Еще одна, чуть выше ватерлинии. Расщепленная бизань на "Пике"! Паника на шкафуте: запасные реи разметало взрывом двухпудовой бомбы! Еще! Еще! Каждый снаряд в дело! В дело!.. Гаврилов сжал запекшиеся губы.
Он потерял равновесие. Упал на колени, обняв руками теплый ствол пушки. Все поплыло перед глазами: переворачивались фрегаты, вонзаясь мачтами в море, падал каменный дождь. Дочери лейтенанта пытаются убежать от этого дождя. Темнота... Гаврилов механически повторял: "Пали! Пали!" уткнувшись подбородком в изодранный мундир, глядя вниз, как будто изучая бревенчатую платформу.
Это длилось несколько секунд. Затем вернулось сознание, Гаврилов увидел перед собой камень, комья земли и вьющийся стебель морского гороха, свалившийся вместе с землей. Лейтенант поднялся, сдерживая стон, и беззвучно скомандовал:
– Первый нумер, пали!
Батарея продолжала пальбу.
Особенно достается фрегату Фредерика Никольсона.
В трюме "Пика", в подводной части, пленные прислушиваются к выстрелам. Глаза привыкли к темноте; сквозь узкую щель в грот-люке сюда просачивается слабый свет, позволяющий различать только колеблющиеся тени. Грохочут выстрелы каронад* и мортир над головой, гулко повторенные пустотами канатного люка и трюма. Позванивают наручники, когда кто-нибудь из матросов шевелится. Скрипит зубами распластанный на запасном такелаже Удалой, и слышатся гулкие удары потревоженной воды о борт. Мощный взрыв сотрясает корпус: бомба, выпущенная одной из пушек Сигнальной батареи, достигла цели.
_______________
* Короткое орудие с расширяющимся на конце каналом, прикрепленное к станку толстым болтом.
– Громи их, громи, Цыганок!
– хрипит в полубеспамятстве Удалой. Круши, Афанасий! На дно, паскуду... Полундра!
Усова прижимает к груди испуганных детей. Ее сухие, потрескавшиеся губы шепчут молитву.
– ...Третий нумер, пали!
– приказывает Гаврилов.
Пушка выстрелила и подалась назад. Скрипят станины, орудийные цапфы рвутся из своих гнезд. Пороховое облако на несколько секунд скрыло от Гаврилова неприятельские фрегаты и залив.