Русский флаг
Шрифт:
– Зачем вы здесь, Маша?
– обеспокоился Зарудный.
Он застегнул куртку, не замечая, что с одной стороны торчит белый ворот рубахи. Зарудный напомнил Маше встревоженного, кудлатого пса, одно ухо которого смешно свисает, а другое торчит предупреждающе и зло.
Маша улыбнулась, и Зарудному почудилась в ее взгляде мягкая, снисходительная жалость.
– Я пришла помочь вам, Анатолий Иванович.
Ее руки потянулись к шее Зарудного, но он отступил и, теребя светлые усы, обиженно сказал:
– Вы находите во мне что-то забавное?
Выражение лица Маши изменилось. Сколько горечи принесла ей размолвка с Зарудным! Неужели они рассорятся из-за пустяка? А Зарудный все-таки очень смешно потягивает носом...
– Нет, - ответила Маша серьезно, - я хотела поправить вам ворот рубахи. Извините.
Зарудный засунул под куртку торчащий конец ворота.
– Хорошо, что я встретила вас. Я ушла с хутора. Не могла там более оставаться. Вы один поймете меня...
– Вам тут нечего делать, Машенька! Вы не представляете, каково там, в порту.
– Может быть, - лицо Маши стало упрямым, неприветливым.
– Могу я однажды поверить своему сердцу, поступить вопреки всему, даже вопреки вашему разумению? Или я навеки обречена рабской покорности?
– Маша!
– обиделся Зарудный.
– Вы знаете мой взгляд на этот предмет...
– Какая же цена вашему взгляду, - гневно возразила Маша, не дав ему договорить, - если, едва столкнувшись с жизнью, он переменяется?! Вы... вы велите мне оставить в беде и отца и друзей, быть только наблюдателем кровавых событий...
Несмотря на охватившее его волнение, Зарудный залюбовался Машей. Только сейчас он в полной мере ощутил, как дорога ему эта девушка.
– Об этом не нужно спорить, - сказал он, виновато хмурясь.
– Я опасаюсь, что вы окажетесь там обузой. К войне тоже надо готовить себя...
– Я готова!
– Маша повеселела. Схватив Зарудного за руку, она неожиданно проговорила: - Я сейчас скажу вам одну свою мысль, а вы честно ответите мне: да или нет! Хорошо?
– Отвечу.
– Вы сейчас больше всего, больше всего в мире боитесь, что дело обойдется без вас, что сражение пройдет, а вы простоите тут со своими волонтерами, ни разу не выстрелив?
– Мучительная мысль!
– признался Зарудный.
– Значит, я только похожа на вас!
– обрадовалась Маша.
– Вот и все. Прощайте.
Зарудный медлил, сжав ее руку.
– Хорошо. Ваша правда...
– Он говорил взволнованно и немного сердито.
– Только берегите себя, Маша, прошу вас. У меня нет более близкого, родного человека. Идите!..
– Держитесь Никольской горы, Николки держитесь, Марья Николаевна! крикнул он, когда Маша была уже у развилки дорог.
Маша приветливо помахала ему рукой.
Под прикрытием Никольской горы можно, не опасаясь, дойти до перешейка. Неприятельские ядра не долетают сюда. Идя по взгорью, по перекрещивающимся тропинкам, Маша слышала зловещее шипение бомб, рев ядер, рассекавших воздух, видела белые облачка разрывов над городом. Часть населения перешла под защиту горы и тощего леска.
У дома почтмейстера Маша задержалась. Нужно сворачивать влево, к порту, - прямая тропа привела бы ее к перешейку, через который обстреливали город.
Дверь дома Диодора Хрисанфовича Трапезникова широко раскрыта. Передней комнате был придан вполне служебный вид, хотя почты в ближайшее время не предвиделось и на того, кто пришел бы в эту пору с письмом, посмотрели бы как на сумасшедшего.
На скамье у дома восседал сам почтмейстер в парадном мундире. Высокий ворот сжимал его морщинистый кадык. Тут же сидел и Трумберг, с загадочной улыбкой на устах, пышнотелая Августина, утопающая в складках, кружевах и фестончиках, и пялящий глаза Чэзз, красный, будто он только что удачно закончил хлопотливую торговую сделку и разрешил себе небольшой отдых. Они смотрели на город и порт с видом театральных зрителей, которым известен финал спектакля. Почтмейстер, похожий на длинный высохший корень, извлеченный из песчаной почвы, был важен как никогда. В эту минуту он гордился своей дружбой с Чэззом и Магудом, гордился зерцалом и почтовыми чемоданами: они превращали его, как он полагал, в жреца, гордо взирающего на суету политической жизни. Он гордился даже тем, что его дом, скрытый горой, оказался самым безопасным в городе.
Чэзз, наиболее подвижный в этой молчаливой компании, окликнул Машу:
– Куда идет молодая лэди?!
– Лицо Чэзза смеялось узкими щелями глаз.
Маша ничего не ответила.
– Если вы хотите увидеть англичан, это можно сделать, не рискуя жизнью!
– продолжал Чэзз, ерзая на скамье.
Трумберг засмеялся и сразу умолк под тяжелым взглядом Августины. Маша не нашлась, что ответить. Надобно скорей бежать. Скорей идти на батарею, только не слушать этого грязного человека, который всегда с такой слащавой приторностью кланяется женам чиновников с порога своей лавки... Бежать!
Она решительно повернула к городу.
– Последуйте нашему примеру!
– хихикнул ей вслед Чэзз.
– Посидите здесь!
Маша обернулась. Диодор Хрисанфович смотрел на нее тупым и укоризненным взглядом.
– Вы... воронье, воронье, - закричала она, - мерзкое воронье!
И побежала вниз по дороге, навстречу улицам, изрытым ядрами, навстречу оглушающему грохоту и странному чавканию бомб, падавших в Петропавловскую бухту.
II
Артиллеристы Кошечной батареи были потрясены неожиданным событием. Неприятель на протяжении трех часов осыпал позиции крупными ядрами и бомбами, но никакие его сюрпризы не рождали того оживления, какое вызвала своим появлением Харитина. Она пришла не одна и не с пустыми руками. Харитина с подругами принесла котел горячей каши и большой медный самовар из господского дома. Этот самовар перешел к Завойко по наследству от прежнего камчатского начальника Машина.
Харитина разыскала Василия Степановича в порту, когда он съехал с "Авроры", и спросила разрешения взять из дому самовар.
– Самовар?!
– поразился Завойко.
– Что за причуда?
– Дозвольте, хотим матросиков чаем побаловать, - бойко сказала девушка, - авось, жарче бить будут.
– Бери, пожалуй, - ответил Завойко, рассмеявшись.
– Гляди, чтоб цел остался. Перед Кириллом ответ держать будешь, он старик строгий, злее англичанина...
– Известно, - Харитина мельком взглянула на окружающих, не смеются ли, и проворно побежала к дому губернатора.