Русский народ и государство
Шрифт:
Современной западной демократии свойствен особый, не имеющий никакого оправдания эгоцентризм голосующего корпуса взрослых граждан, который, будучи неорганизованным, сам по себе не способен провести ни одного голосования. Современная демократия есть олигархия живущего ныне взрослого поколения над нацией, как целым, олигархия, которая в то же время сама не может управлять и ищет себе заместителя, реального политического деятеля. Таким деятелем и является политическая партия, организующая голосующий корпус и подменяющая своей волей мнимую волю голосующего корпуса. Мы, евразийцы, не признаем такой порядок нормальным. Мы заявляем: олигархии дезорганизованной массы пришел конец; связанный с нею явочный порядок в вопросах народного представительства должен быть решительно отменен. Государство не может считать выразителями народной воли всех взрослых вообще, взрослых как таковых, отвлеченно взрослого гражданина, без отношения к тому, кто он, где живет и что делает. Государство должно пробудиться от немой пассивности; оно должно определить тот объективный и реальный принцип, на основе которого может быть построено истинное национальное «представительство», то есть найдены реальные носители организационных государственных функций, действительные выразители национальной воли. Мы хотим, иными словами, заменить искусственно-анархический порядок представительства отдельных лиц и партий органическим порядком представительства потребностей, знаний и идей. Поэтому нам не нужна политическая партия, как она нужна демократии западного стиля.
Вопрос о замене механической системы народного «представительства» органическим давно уже возник перед западной демократией. Сейчас он является очередным вопросом внутренней политики западных государств, хотя свойственный демократии консерватизм, своеобразная демократическая косность и ретроградность всячески препятствует реальному продвижению этого вопроса в жизнь. Мы находимся в более благоприятном положении, так как менее скованы предубеждениями, более свободны и более подвижны. К тому же идея, лежащая в основании советской системы (а не советская практика), разрешила довольно успешно проблему органического «представительства». В советской системе отправным пунктом является не отдельный человек и не искусственное соединение людей, но органический территориальный член целого — совет, округ, область, город и т. п., или же профессиональные объединения людей в пределах этих территориальных единиц, наконец национальные части государства. Начала эти и подлежат дальнейшему укреплению, развитию и усовершенствованию в евразийском государстве.
б) Европейская демократия гордится тем, что она основывает свою власть на «свободном» общественном мнении, выражающем волю большинства «нации». Общественное мнение по внешней видимости играет немалую роль в жизни европейских демократий, оно свергает правительства, изменяет состав парламентов, определяет основные направления политики. Но что же называет демократический режим таким «общественным мнением»? «Общественным мнением» на Западе называется не стабилизированное, прочное, глубоко укоренившееся в народе убеждение, а скорее, известные, очень изменчивые народные настроения, возникшие к тому же не самостоятельно, а искусственно привитые политическими партиями. Политические партии в демократическом государстве инспирируют такое «общественное мнение» по любому вопросу политики. Партии вызывают и пробуждают политические настроения, разжигают страсти и их культивируют. Такое «общественное мнение» по большей части создано искусственно, вздуто и не отвечает ни интересам отдельных народных слоев, ни интересам государственного целого. Существуют особые приемы такого возбуждения «общественного мнения» — это политическая агитация, вооруженная ныне всеми приемами новейшей рекламной техники. Оттого «общественное мнение» в демократической Европе меняется так же, как погода. Сегодня оно склоняется на сторону консерваторов, завтра — на сторону социалистов. Мы отлично понимаем, что «общественное мнение» не может быть чем-то совершенно неподвижным. Меняется общественная жизнь, должно меняться и «общественное мнение». Однако истинная динамика народных убеждений не может выражаться в той нервной скачке политических настроений, которой характеризуется политическая жизнь современных демократий. Демократическая «динамика» общественного мнения есть вид общественной неврастении, являющийся безошибочным показателем растрепанности современного человека и всей его жизни. Можно сказать, что, если бы система дезорганизованного и не стабилизированного «общественного мнения» без всякого ограничения господствовала бы в государственной жизни, любое государство распалось бы и перестало существовать. Если западные демократии не подвергаются распаду, это значит, что в них существует некоторый корректив безбрежной динамики неорганизованного общественного мнения. О коррективе этом не говорится в учебниках конституционного права, но он действительно существует, и его существованием объясняется, почему, например, несмотря на постоянную смену правительств, Великобритания вела одну и ту же внешнюю политику; или, почему, не смотря на скачку министерств во Франции, устои Французской Республики оставались весьма консервативными, то есть правила одна и та же бюрократия, существовало одно и то же административное устройство и т. д. Мы хотим сказать, что во всяком, даже самом демократическом государстве имеется некоторая политическая константа, хотя ее наличность и заслонена ныне пышными Декорациями демократического режима и фразеологией парламентаризма. Наше евразийское государство исходит из требования, что константа эта должна быть опознана и ясно сформулирована. Мы стремимся сознательно зафиксировать в политическом бытии нашего государства то, что западные демократии старательно прячут: путеводную идею государства, как целого, его основное призвание, его цель. В этом смысле можно назвать наше государство идеократией или иначе государством стабилизированного общественного мнения. Мы считаем, что в понятии народа как совокупности исторических поколений и воплощена истинная народная воля, единственным органом которой отнюдь нельзя признать случайное голосование наличного большинства взрослых граждан. Оттого мы народному голосованию и не придаем последнего, решающего значения, хотя и считаем его органом, очень важным для определения динамики общественной жизни. Государственная константа является принципом, который требует конкретизации. Народное голосование и призвано дать стабилизированной народной воле конкретные приложения к частным случаям государственной жизни.
Мы считаем, что опять-таки в идее, а не в практике, советская система дает возможность удачно сочетать наличность стабилизированного общественного мнения с его динамикой. Советская система слагается из диктатуры единой партии и из ряда «представительных» учреждений. Первая воплощает начало постоянное, вторые — начало подвижное. Правильное сочетание этих двух начал и составляет основную задачу евразийской политики.
в) Наши противники упрекают нас в том, что мы копируем режим коммунистической диктатуры и если стремимся к его преобразованию, то только путем превращения правящей партии в новое дворянство, которое будет, подобно старому, стоять наверху государства и управлять им. В подобном упреке обнаруживается бедность и косность демократической мысли, которая привыкла к установившимся трафаретам и вне их вообще ничего не представляет. Наше новое понятие государства принимает во внимание опыты прошлого и настоящего, но не делает из них каких-либо безусловных норм. Для истории России особо характерна наличность правящего слоя, который ранее олицетворялся в дворянстве, ныне олицетворяется в коммунистической партии. Но ни учреждение дворянства, ни фактическое бытие коммунистической партии не решают проблемы организации правящей группы в государстве нормального типа. Дворянство было основано на наследственных привилегиях, дарованных тем, кто особо отличился в государственной службе. Дворянство не было, следовательно, организацией идеологической, потому дворянство и обречено было на духовное изживание, на идеологическую смерть. Избавиться от этой судьбы наше дворянство могло бы только в том случае, если бы оно само организовалось на основе какой-либо почвенной, национальной идеи. Дворянство же наше такой идеи не нашло, напротив, оно офранцузилось, омасонилось, явилось наиболее активным фактором нашей европеизации. Дворяне были первыми нашими проповедниками европейской революции, которая, раз свершившись, истребила своих отцов до последнего корня. Новый, революцией рожденный правящий слой имеет то преимущество, что является объединением идеологическим, однако ему свойственны и громадные недостатки. По существу своему его идеология является ложной и, кроме того, нам чужеродной, заимствованной с Запада. И, что самое главное, по положению своему в государстве новый правящий слой имеет характер западной партии, то есть частного объединения, преследующего некоторые политические цели. В смысле юридического положения коммунистическая партия никак себя не закрепила: в советском государстве она существует фактически, официально в советской конституции о ней ничего не говорится. Поэтому вся постройка советского государства как бы двоится между официальными учреждениями советов и неофициальными учреждениями коммунистической партии. Получается два правительства — явное и тайное: съезды советов и их органы, съезды партии и ее органы. Такое положение нельзя признать нормальным. Оно необходимо толкает или к превращению советского режима в многопартийный или к конституционной легализации «партии», как официального органа республики. Теперешние вожди республики должны понять, что перед нами только эти два пути, причем вступление на первый означает превращение России в подобие Европы второго сорта, вступление же на второй является попыткой построения государства нового типа.
Новый же тип государства требует, чтобы тот общественный слой, который является носителем стабилизированного общественного мнения из политической партии в европейском смысле этого слова превратился бы в органическую часть государства.
Мы видели уже, что такими частями являются территориальные элементы республики, ее профессиональные и национальные клетки. Правящая партия должна быть поставлена наряду с ними как носительница органической государственной идеи. Тогда вышеназванная проблема сочетания государственной константы с государственной динамикой решается путем организации правильного соотношения в советах делегатов от территориальных и национальных частей и от профессиональных организаций с делегатами от правящего слоя [239] .
239
Понятие «правящий слой» по Н. Н. Алексееву тождественно с понятием партии, знаменующей собою «часть света» (partem murdi) в ее целом, иначе — «активного нумена нации (или группы наций), их стяженного воплощения». Подобную партию (правящий слой) нужно строго отличать от партий многопартийной системы.
2) Таким образом, в нашем государстве мы партии заменяем реальными общественными слоями, и это создает условия, при которых нам партии и технически становятся ненужными. Наши противники говорят, что мы хотим запретить другие партии и властвовать при помощи диктатуры. Но если брать нормальное государство в нашем понимании, то дело идет не о механическом запрещении партий, а о сложной политике, направленной на уничтожение партийного режима. Мы не будем запрещать партии, но, безусловно, будем бороться при выборах с тем навязыванием партийных программ, с той безобразной партийной рекламой, с теми бессовестными приемами посулов и обещаний, к которым прибегают современные политические партии. Да и при выборах в советы все эти приемы не будут нужны, а кроме того, ни одна из современных русских ничтожных партий ими не сумеет воспользоваться. Приемы эти пригодны, когда избиратель представляет аморфную массу, идущую к урнам и голосующую те списки незнакомых ей лиц, которых выдвинули партийные комитеты. А когда выборы происходят в каждом селе, то выбирают по деловому признаку, по местной деловой программе, а не по посулам [240] . Тем более деловой принцип господствует в последующих стадиях, когда происходит отбор делегатами наиболее способных и опытных лиц. Современные представители русских политических партий потому и против советской системы, что они отлично понимают ее несовместимость с партийным режимом. «При советской системе партиям делать нечего, а потому долой советскую систему»… Однако выборы при советской системе, если они делают не нужными партии, то они отнюдь не упраздняют свободу обнаружения мнений и борьбу различных течений среди избирателей. При выборах в советы мы вполне допускаем возможность деловых расхождений и деловых группировок. Но мы не хотим, чтобы избирателю его мнимые интересы вколачивала партия, мы стремимся к тому, чтобы избиратель сам уяснил эти интересы и отобрал людей, которые окажутся истинно способными выражать волю нации, как некоторого органического целого.
240
Резюмируя вышеизложенное, можно сказать, что евразийцы стремятся к осуществлению такого строя, в котором определилась бы функциональная ненужность партий в смысле многопартийной системы.
СОБСТВЕННОСТЬ И СОЦИАЛИЗМ
Опыт обоснования социально-экономической программы евразийства
Глава 1. Постановка вопроса
Не было еще эпохи в европейской истории, когда институт частной собственности подвергался таким потрясениям, как это происходит в наши дни. Вот уже полтора столетия, как в общественной философии провозглашен знаменитый лозунг — «собственность есть воровство» [241] . Лозунг этот в течении прошлого века постепенно превращается в целую социально-политическую программу, обоснованную в различных течениях новейшего коммунизма и социализма. Социализм, будучи сначала чисто теоретическим учением, проповедуемым немногочисленной группой фантазеров, постепенно превращается в практическую систему, все более и более захватывающую настроения широких народных масс. Социалистические партии приобретают не только многочисленных сторонников; но и значительный удельный вес в жизни новейших европейских обществ. После великой войны партии эти становятся партиями большинства и, следовательно, партиями правящими. Наиболее крайние и решительные из них совершают попытку организации общественного устройства на основе отрицания принципа частной собственности. Сюда принадлежит прежде всего наиболее грандиозный в истории человечества опыт насильственной отмены частной собственности, проводимый российской компартией, — опыт хотя и не удавшийся, однако идейно до сих пор еще не изжитый ни в России, ни в Европе. Неудача его до сих пор приписывается многими сторонниками социализма и коммунизма не ошибочности этих самых систем, но преждевременности их осуществления, к тому же в экономически слабо развитой стране, обнищавшей из-за последствий великой войны. Одним словом, в сознании народных масс некогда «священный» принцип частной собственности как будто утратил всякую ценность, и нужны какие-то огромные новые сдвиги, чтобы восстановить его хотя бы частичное признание.
241
Впервые у Brissot, Recherches philosophique sur la propriete et le vol, вышла во второй половине XVIII века. Цит. по P. J a n e t Histoire de la science politique, 3 ed., V. II.
И вместе с тем до сих пор еще институт частной собственности имеет убежденнейших сторонников, которые верят в его святость и в его могучую целительную силу при восстановлении нарушенного равновесия социальной жизни. В создании собственности как «прочного настроения», как «устремления народных масс» они видят единственное средство для борьбы с коммунизмом. В насаждении собственности усматривают основу для произрастания истинного патриотизма и национализма. Всю ответственность за социальную катастрофу, в частности русскую, сваливают на отсутствие частной земельной собственности у нашего крестьянина. При этом закрываются глаза на то, что все современное социальное движение и связанный с ним красный призрак социальной революции являются неизбежной обратной стороной общественного порядка, построенного на исключительном господстве принципа частной собственности. Нужно обладать значительной долей политической наивности, чтобы серьезно думать, что упрочение у нас порядка частной собственности не повлечет за собой новой постановки так называемого «социального вопроса». Частная собственность, введенная без всяких коррективов, означает бесконечное обогащение одних и обеднение других. Пролетаризация и пауперизм суть вечные спутники частной собственности. А, следовательно, спутником ее является и социализм, то есть новое обесценение принципа частной собственности. Если в России на развалинах коммунизма вырастет новый капитализм, в ней неизбежно возникнет новое рабочее движение, которое, по всей вероятности, должно снова выкинуть социалистическое знамя, то есть снова объявить войну частной собственности. Поистине от такой перспективы становится скучно и тошно. Если уже она неизбежна, то, по крайней мере, ее не следует прославлять и вводить тем в обман наивных людей, свято верующих, что насаждение у нас начал частной собственности означает окончательную социальную стабилизацию, исключающую возможность повторения тех событий, которые при режиме частной собственности во Франции породили 1848 год и Парижскую коммуну.
Но, может быть, в такой перспективе и нет фатальной неизбежности? Может быть, институт частной собственности подлежит каким-то исправлениям, которые предупредят зарождение общественного недовольства и розни? Может быть, институт этот можно преобразить так, что он действительно способен будет придать общественным отношениям известную устойчивость и спокойствие? И что же такое исправление и такое преобразование должны идти в направлении, предлагаемом современным социализмом, или какими-либо иными путями? Таковы вопросы, от решения которых, бесспорно, зависит историческая судьба будущей России, ныне стоящей на пути от отрицания частной собственности к ее утверждению, на пути от коммунизма к капитализму. Каждая ошибка, здесь сделанная, может породить непоправимое зло, и каждый верный шаг может обеспечить нашему государству истинно блестящее будущее. Между тем современные наши политические направления внушают мысль, что мы, скорее, стоим на пути ошибок, чем готовимся предпринять правильные политические шаги. У нас сейчас есть две группы политиков: одна из них торжествует, что в России водворяется капитализм, и поет дифирамбы частной собственности; другая готовит себе место будущей социалистической оппозиции в будущем капиталистическом государстве, то есть предполагает начать более или менее безответственную войну против частной собственности после падения коммунистической власти. Кстати и последняя группа тоже не прочь иногда торжествовать по поводу нарождающегося в России капитализма и не прочь ему посочувствовать, — ведь положение социалистической оппозиции в буржуазном государстве куда легче и приятнее, чем положение современных русских коммунистов… Другими словами, первая группа пребывает в догматизме буржуазном, вторая, — в догматизме социалистическом, который отличается от коммунизма не качественно, но количественно. Таким образом, критически проблему частной собственности никто не ставит. И никто не имеет практической социальной программы, которая основывалась бы на подобном критическом рассмотрении вопроса о собственности.
В современной науке проблема собственности преимущественно изучается юристами, историками и политиками. Первые связаны в трактовании вопроса рамками, поставленными им положительным, действующим правом. Они принуждены в силу этого изучать не то, что такое собственность по своему существу, но что считается собственностью в современных законодательствах, иными словами, что более или менее условно установлено на этот предмет законами. В такой трактовке вопрос не ставится во всей его теоретической широте. Вместо собственности в ее целом подставляются современные установления частной буржуазной и капиталистической собственности. Оттого юристы чувствуют себя беспомощными, когда дело идет о собственности в установлениях социалистического или коммунистического государства. Понятие о собственности приобретает у них неизбежно характер односторонний и однобокий. Гораздо шире подходят к вопросу о собственности историки. Их постановка вопроса убеждает, что явление собственности многосложно и изменчиво; что существуют различные виды собственности и что современные институты собственности не суть какие-то абсолютные категории, а только более или менее временные установления. История решительно исцеляет от того идолопоклонства, которое свойственно некоторым современным поклонникам частной собственности. Однако историческая трактовка, как и всякое историческое изучение, не дает еще идеи собственности в ее наиболее общем существе. История институтов имеет дело всегда с воплощениями, а не с самым ядром явлений, которое скорее предполагается историками, чем ими определяется. Наконец, политики не столько изучают, что такое собственность, сколько стремятся определить, в каком направлении должны быть изменены современные институты частной собственности. При этом, по крайней мере у современных политиков, наблюдается полная неясность понятий, настоящее вавилонское столпотворение, смешение языков. В последующем мы убедимся, что во всем современном социализме нет ясного понятия о собственности и царствует полная неясность по вопросу о том, в каком направлении она должна быть изменена. Как это ни удивительно, но большинство современных социалистов, предлагая реформу собственности и призывая к ее отмене, бродят в совершенных потемках и не знают точно, к чему они стремятся.