Русский немец
Шрифт:
Бригадир наш – Отт – хотел было отправить меня дневальным в барак. Говорит: «Спасти хочу тебя, дурака, – отца твоего ради!» А я не согласился. Вышел утром на развод – и запросился назад, в лесоповальную бригаду. Это ведь только кажется, что дневалить в бараке – лафа, а на самом-то деле: с шести утра и до одиннадцати вечера на ногах, полы скрести, бесконечно воду таскать для кипячения и всякое такое другое – всё это мне не по силам и не по нраву. Отт погрозил мне кулаком, а потом сказал: «Ладно, иди в кипятилку! Поставлю дневальным другого человека – поразумнее».
Кормят нас тут «согласно выполнению производственных
Бежать отсюда невозможно. Да и некуда: кругом – тайга вековая, болота непроходимые и самое страшное – ненасытные, необоримые тучи мошки и комарья. Места почти безлюдные: если не заблудишься, так медведь задерёт или в болоте увязнешь. Словом: сгинешь без следа.
О событиях в мире и на фронте достоверно ничего не знаем. Радио нет, газеты редко приходят и с большим опозданием. Живём, в основном, слухами, догадками, надеждами и воспоминаниями.
…
Оказывается, в лагере издают (раз в неделю) и свою (местную) газету-многотиражку – для заключённых (официальное название «Лес – стране», а в зонах её сразу же прозвали «козьей газетой» – очень уж на самокрутки она годится). Распределяют эту газету по лагпунктам, а в них – по баракам и бригадам. Проводятся «громкие читки», для чего назначаются специальные люди – из грамотных. В нашем бараке это дело поручили мне. И я здесь чуть было не дал маху. Иногда я – из баловства, безо всякого умысла – картавил при чтении: как Ленин в довоенных фильмах, или как это бывает у евреев. И на днях мои соседи по нарам – Володя Эртель и Костя Кунстман – говорят мне: «Ты, Альбин, больше так газету не читай! Понял?» – «Почему?» – «А потому: если не хочешь отправиться вслед за Морландом, то лучше остерегись!»
Я их понял. Догадался. Был в нашей бригаде молодой мужик из «горячих» – Иоганн Морланд. Партийный, между прочим. И когда мы вечерами после работы вспоминали о родине на Волге, он доказывал, что и там, мол, было много неправды: надои одних доярок приписывали другим, чтобы те попали на Сельхозвыставку в Москву, во время уборки урожая составляли фальшивые сводки – стремясь выйти в «передовики», и так далее – в том же духе. И вот через некоторое время пришел в барак какой-то военный и спрашивает: «Кто Морланд? Собирайся с вещами!» – «А что случилось?» – Потом узнаешь. Собирайся!» Больше мы Иоганна этого не видели. Потом уже (из приказа по лагерю) узнали, что получил он «на всю катушку»: десять лет лагерей – за «клевету на советский строй»…
Для меня же моя «политическая шалость» вроде бы осталась без последствий. Во всяком случае – пока.
…
Ну, вот оно: сглазил я, похоже, – насчёт «без последствий». Вызвал тут меня к себе оперуполномоченный (по-лагерному – «кум»). И начал свои игры: «Сколько вам лет?» – «Шестнадцать». – «Образование?» – «Окончил 8 классов. Надеюсь и десять окончить». – «Ну, до этого надо дожить». – «Попробую выжить», – говорю неуверенно. – «Если мы вам дадим такую возможность. Комсомолец?». – «Да», – отвечаю. – «Комсомольский билет при себе?» – «В нагрудном кармане». – «Покажи!»
Достаю билет, протягиваю «куму». Он говорит: «Вы, поволжские немцы, – очень упрямые люди. Таких нет – ни среди донских, ни среди черноморских. Вам, Клейн, оказано доверие: будете раз в две недели приходить к нам и рассказывать, о чём говорят ваши земляки меж собой!». Отвечаю: «Я не согласен доносить на своих товарищей! Я же – комсомолец!». Тут раздался хохот: «А мы – чекисты! Ладно – иди!». – «Можно один вопрос?» – спрашиваю. – «Давай!» – «Почему нас охраняют? Водят под конвоем? Нет доверия? За что?!» – «За то, что ты – немец!» – разъясняет «кум». – «Но я же – советский немец!» – «Да хоть – голландский! Иди уж давай – пока я не передумал!»
…
(Середина июня)
Нашу бригаду перевели на дальнюю делянку. До неё – километров двенадцать. Это – в одну сторону. Туда проложена железнодорожная узкоколейка, и курсирует по ней паровозик – с лесовозными платформами, а к ним – утром и вечером – прицепляют пару «пассажирских» вагонов. В них возят (в лес и обратно) трудпоселенцев – раскулаченных крестьян, в основном – с Украины. Пытаемся и мы в один из этих вагончиков примоститься, но «кулаки» не пускают, орут, что, мол, немцев не пустят – самим тесно. Галдят все: «Фашистов не визьмемо – хай идуть пешком!».
Отвечает наш бригадир (хоть он пока ещё с трудом по-русски говорит – сам-то родом из чисто немецкого села): «Та какие ш мы «фашисты»?! Мы – такие ше софетские люти – как и фы!» – «Як же – «советские»?! Та я немцев за версту бачу!»
Что делать? Посовещались мы: если пешком пойдём – так лишь к обеду до места доберёмся, а работники из нас и без того никудышные. Решаем: взять место в вагонах с боем! Берём в руки свои топоры – и сообща «атакуем» тех «кулаков», что загородили проход в вагон. Впереди, как и положено, – наш бригадир. Его зычный голос перекрывает общий гвалт: «Только попропуй толкни, кулацкая морта! Я са сепя не рутшаюсь! Ну-ка – стай насат! Витишь – места тут сколько?!»
До драки дело не дошло. Мало-помалу всё кончилось миром. Всем места хватило: расселись – поехали. В пути разговорились. Слово за слово, и оказалось, что среди наших (немцев) есть выходцы с Украины и близких к ней мест (кстати, и я ведь тоже родом оттуда – из-под Одессы). Перезнакомились, и после этого «кулаки» нас, своих земляков, даже каким-то домашним пирогом угостили – с грибами и картошкой. Вкуснятина!
А в лагере кормёжка отвратительная. Суп прозрачно-жидкий. Отходят люди со своими мисками от окна раздачи в столовой – и приговаривают про себя:
«Immer – Wasser! Reines Wasser! Helles Wasser! Wasser, Wasser!»
(«Всегда – вода! Чистая вода! Светлая вода! Вода, вода!).
При таком питании и тяжёлой работе силы покидают человека стремительно и безвозвратно. Принялись поить нас (от цинги, раз в день) отваром крапивы и хвои, но дела всё хуже и хуже. У многих начали ноги опухать. Хорошо ещё, что вольнонаёмные иногда нас понемногу подкармливают – из дому приносят, от себя отрывают. Даже начальник нашего участка – Шигорин – делится со мной варёной картошкой. Иногда.