Русский Париж
Шрифт:
— Произношение, — хрюкнул толстяк. — И смуглота! Барон Черкасов! — Он поклонился, в свете свечей масляно блеснула круглая, как тонзура, лысина.
— Рауль Пера.
Причастники, со сложенными на груди руками, медленно отходили от сияющего, как солнце, потира со Святыми Дарами. На глазах у людей блестели слезы. Слезы катились по щекам. Прожигали скулы. Таяли в белизне воротников, в складках платков, в кружевах и бедных, потертых сукнах перешитых в пальто шинелей.
Обед
В гостиной мелькали девушки: одна, другая, третья. У Рауля зарябило в глазах. Девушки все — в коротких, по колено, платьях, по моде Додо Шапель. Кажется, вбежала четвертая девушка, или ему так показалось?
— У меня пятеро детей! — гордо воскликнул барон Черкасов и поправил на груди белоснежную салфетку, заткнутую за воротник рубахи. — Четыре дочери и сын Иван! Я всем дал русские имена, хоть женка и противилась!
Он обернулся к одной из девушек и прокричал по-французски, крепко раскатив последний слог:
— Alexandra-a-a-a!
И добавил по-русски:
— Дура.
Рауль испуганно открыл рот. Барон расхохотался.
— Ничего не понимает!
Девушки садились за стол и клевали еду, как птички; тут же вспархивали и улетали. «Птичий базар, как в Санари».
— Никто из моих детей не говорит по-русски!
Барон хотел выкрикнуть это весело, а получилось — отчаянно. Рауль поспешил протянуть руку к бутылке арманьяка, сам разлил по армаде рюмок. Он чуть опьянел и уже освоился.
— Рауль, вы умеете есть авокадо? Вы ели когда-нибудь авокадо?
— Нет… нет!
Зачем он соврал? Растерялся? Барону хотел польстить?
Барон взял в руки гладкий, будто лакированный, крупный плод с шероховатой шкуркой, взмахнул ножом, разрезал надвое и вынул крупную, как яйцо, косточку. Положил перед Раулем половину плода. Бело-желтая мякоть чуть пахла сыром и лесной свежестью. Барон воткнул в мякоть серебряную ложку.
— Ешьте! Да, ложкой! Очень вкусно!
Рауль ел авокадо и старался благодарно улыбаться.
— Когда ешьте что-нибудь впервые в жизни — загадывайте желанье! Сбудется!
— Хочу побывать в России, — сказал Рауль вслух, с полным ртом.
Барон расхохотался, его круглый живот колыхался под треугольной салфеткой.
— Да ведь это несбыточно, мон шер ами! Там ведь
Анна, наработавшись у мадам Дурбин, шла по городу, качаясь как пьяная.
Ноги сами принесли ее в парк Монсо.
Села на лавку; глубоко вдыхала воздух; задремала.
Голуби толклись возле ее сухощавых ног в стоптанных туфлях, ворковали, распускали сизые крылья. Тихо, крадучись подошел человек. Лицо черной бородой заросло. Будто в черной маске; и глаза блестят плохо, бешено. Быстро наклонился над спящей. Разогнул на женском запястье серебряную змею. Сунул в карман длиннополого, с чужого плеча, плаща.
Глава четвертая
Парк Монсо. Нежные листья.
Зелень на просвет.
Облака несутся, сшибая друг друга, бодаясь как бараны: сильный, вольный ветер в небесах.
Люди идут парковыми дорожками. Каблуки врезаются в насыпь, в гравий, в мягкий песок.
Вот лавка, лавочка. Немного отдохнуть. Немного…
Люди садятся на скамьи. Откидываются. Спинами ощущают холодок выстуженного ветрами дерева.
Задирают голову. Облаками любуются. Закрывают глаза. Кормят крошками голубей. Солнце ласкает, нежит. Не замечают времени. Напевают. Целуются. Дремлют.
Тихо, стараясь гравием не скрипеть, подкрался к лавке, где уснула на солнце печальная худая женщина в старомодном берете, синелицый, чернобородый дервиш; осторожно обшарил сумку, нежно, неслышно взял за руку, повертел, медленно браслет разогнул. Снял.
Растаяли шаги в солнечном мареве.
Пели птицы. Неслышно бормотали под ветром листья.
Когда женщина проснулась — подумала: «Век я спала». Радостно воздух вдохнула: полной грудью. Взгляд на запястье перевела. Вместо царской змеи — белая полоска.
Белая — на смуглой коже.
Не веря, руку к лицу поднесла. Глядела обреченно.
Слез не было. Лицо напекло солнцем.
«Устала. Как я устала».
Банковский кризис на Уолл-стрит. Он разразился. Его ждали.
Деньги не стоят ничего.
А раньше — чего стоили они?
Анна вспоминала ужасные, пошлые, заляпанные тысячью жирных пальцев керенки-простыни с тремя нулями. Вспоминала, как в Берлине, подметя и без того чистую улочку, Семен приносил домой в горсти мятые марки. Как в Праге, устроившись разносчиком молока, он приносил в карманах хрустящие новенькие кроны. И лицо мужа и отца кривилось в счастливой, стыдливой, слезной улыбке.