Русский Париж
Шрифт:
Франки, чем вы отличаетесь от иного людского бумажного обмана?
Обман этот жизнью зовется. Какая насмешка.
Жилье — стоит денег. Еда — стоит. Жить дорого, очень дорого. Жить — не по средствам. Не по силам.
Париж затопила безработица. Люди метались по улицам в поисках любого су, любого завалящего сантима; а не найдя, выбрасывались из окон, с чердаков. Эйфелева башня, вот прекрасный инструмент для того, чтобы свести счеты с жизнью! Дамы удлинили юбки, обрядились в черное, в коричневое, в темно-синее: в знак европейской скорби.
А жизнь текла, как Сена. Как далекая Волга. Текла, холодная и
Красный бархат падал и рушился; золотая лепнина взмывала и летела. Уступами, ступенями падали, вздымались валы — бельэтаж, амфитеатр, галерка. Волны партера прибывали, в волнах просверкивали нагие плечи, жемчужные ожерелья, брильянтовые колье, волнами колыхались изощренные, замысловатые прически дам, и жгучая чернота мужских смокингов говорила о черных замыслах, о суровой защите от желаний и соблазнов. Краснобархатный прибой; белый солнечный песок балконных, жарких скал. Это тоже Лазурный берег, и здесь тоже — аристократия. И здесь можно утонуть в роскошном бездонном море сиятельной публики. Сколько стоит билет в партер? Может, барону отдать стоимость, отработать?
Рауль беспомощно озирался. Глаза горели, а рот сам кривился в презрительной, надменной гримаске: юноша делал вид, что тут завсегдатай, а в Опере был первый раз. Вон, в ложе сидит черноволосая дама, в волосах — крохотная корона, усыпанная алмазной пылью; кто это? «О, сама Марья Федоровна пожаловала из Стокгольма! — согрел теплый шепот барона Раулево ухо. — Императрица в изгнанье… сколько ж ей лет, бедняжечке, а все как девочка глядится!»
Оркестр грянул увертюру, и гомон в зале утих.
Музыка обняла, закружила.
Из зала на сцену глядели люди.
Девочка, худенькая, длинношеяя, открыла рот, внимая музыке всем тщедушным, недокормленным телом. Аля Гордон, гляди и внимай! Эта опера — для тебя, ведь она о Руси, о России.
Старуха выгибала узкую жилистую спину, чуть вздрагивали высохшие руки — сейчас птичьи лапы, а через миг — вольные птичьи крылья. Мадам Казимира, глядите, слушайте! Это ваша опера — года или века назад, вы забыли уже, сколько воды утекло, вы в этой опере танцевали, и вас обряжали в костюм прекрасной половчанки, и вертелись цветные шальвары, и нанизывались на веретено времени ваши великие фуэте.
Расширив глаза, глядела на сцену Ольга Хахульская, и дрожало горло от боли и страсти, от острой, всаженной под сердце иглы воспоминаний. Плачь, бывшая тангера! Не суждено на большую сцену вернуться! А может, еще суждено?
Игорь Конев, аргентинский бедовый мачо, русский скиталец по чужим землям и морям, и ты здесь! Все-таки купил билет на русскую оперу! А может, украл? А может, выменял на краденую в толпе бурлящего чрева Парижа блесткую безделушку? Ты сидишь в последнем ряду партера, далеко от своей тангеры. Почему вы в разных концах зала? Потому что вы поссорились, и ты ушел из дома! Бросил на прощанье: Париж большой, найду пристанище! И еще издевательски прошипел в маленькое розовое ушко: «Ты мне надоела!».
Что ж, люди надоедают друг другу. Так бывает в жизни. А Париж и правда большой. В Париже все утонет: и страх, и боль, и расставанье. Ты ушел и больше не вернешься? Никогда? Скатертью дорога!
«Скатертью дорога!» — крикнула Ольга
Барон наклонялся к уху Рауля, шептал, щекотал щетиной. Рауль, у барона пятеро детей, берегись, ты станешь шестым! А что беречься? Это в характере русских: подобрать, накормить, обогреть — и сделать своим, своим навсегда.
Княгиня Маргарита Федоровна Тарковская сидела в краснобархатном кресле, откинувшись на спинку, поднеся к глазам лорнет: она рассматривала знаменитого танцовщика, бешеного татарина. Прыгает выше всех! Летает по сцене не хуже орла в небесах! Уже забыла о мальчике с Юга, которому она дала тысячу франков на устройство в Париже. Не думала о нем: старость, туман в усталой голове! Думала о красавце-танцоре, летающем над досками сцены. Думала: сегодня принесли икону новгородского письма, и она ее купила — всего за сто франков, всего! Именно столько продавец запросил — нищий клошар, ночует под мостом Неф, икону, должно быть, украл, да разве это ее дело? Она спасла святыню. Бог вознаградит!
Старый художник Козлов глядел, жадно ловил прыжки свежих, юных балерин. Господи, будто в Мариинке сидит! В театре Саввы Меркурьева! Веера, аплодисменты, а на сцене — одни гении, не меньше! Сегодня его друг Шевардин поет. Не подкачай, дружище! Все врут, что у тебя плохо с кровью. Ты не исхудал! Ты еще ого-го как крепок! Волжский грузчик тебе не брат! Еще слона поднимешь, ежели пожелаешь! А голос твой громоподобный еще зал потрясет, поколеблет основы и своды!
А сзади за Кириллом Козловым сидели трое, и троица эта столь славной была, что все в зале на них оглядывались, их искали меж голов и нагих дамских плеч, на них указывали, о них шушукались. Жан-Пьер Картуш, Юкимару и Юмашев. Француз, японец и русский. Три короля Большого Света. Три модельера. Три художника: вытворяли чудеса, законодатели и мастера haute couture. Сидят, отдыхают, любуются спектаклем, хлопают в ладоши. Виктор Юмашев впервые ввел в моду на Западе русский сарафан. Юкимару не только творец блестящего стиля «маленькая гейша», но и создатель изумительных духов: за ними охотятся парижские модницы.
А Картуш? О, Картуш! Картуш вне конкуренции.
За Картушем все несут невидимый горностаевый шлейф!
Картуш — любовник мадам Шапель, так говорят.
Мало ли что говорят; разве все парижские сплетни можно слушать?
— Юки, гляди, как прелестно — женщина в шароварах!
— О да, Жан-Пьер. Одновременно и юбка, и брюки.
— Я бы хотел сделать половецкую коллекцию. Она произведет фурор. В моде Восток.
— Восток всегда в моде, Жан-Пьер.
От Юкимару пахло дорогим парфюмом. Картуш потянул носом, похлопал японца по обшлагу.
— Всегда-то всегда, но я взвинчу эту моду до предела.
— Воля твоя, Жан-Пьер.
Широкоскулое, цвета спелой тыквы, лицо Юкимару бесстрастно улыбалось.
— Ах ты, чертов будда.
Картуш в ответ шлепнул японца ладонью по локтю. Юмашев глядел, хохотал беззвучно.
Скрипачи ударили по струнам, музыка развернулась ярким флагом. На сцену вышел князь Игорь. Голос певца заполнил зал, поднялся выше галерки, выплеснулся через край — на улицу, на волю. Господи, как поет Шевардин! Никому так не спеть!