Русский Париж

Крюкова Елена Николаевна

Руки нервно, весело прыгали, дрожали, метались над столом: руки опытного ловкача, руки профессионала.

Семен глядел на руки Игоря. Аля уткнулась в свои карты. Анна хотела отвести взгляд от глаз Игоря — и не смогла.

— На деньги?

— У нас денег нет! — пропищала Аля.

— Брось, Аля, какое униженье. — Семен полез за лацкан пиджака, вытащил бумагу в пятьдесят франков, швырнул на газету, что вместо скатерти стол укрывала. — Никогда не унижайся!

Игорь в одной руке держал карты, другой ловко слазал в карман и положил рядом с купюрой Семена двухсотфранковую

бумагу. Анна, расширив глаза, глядела на деньги. Двести франков! Сколько обедов дома. Пальтишко Нике, на самой дешевой распродаже! И башмаки, башмаки Семену, его совсем износились!

О себе не подумала ни мгновенья.

Опять ее глаза наткнулись на его глаза. Узкие, широко стоящие, масленые, быстрые. Зрачки обжигали ее, буравили. Густые ресницы дрожали. Он гладил, ласкал, обнимал ее глазами. А потом — внезапно — глаза вспыхивали злобой, насмешкой: презреньем, оплеухой, плевком.

«Он презирает меня… нас… за то, что мы — бедные! А он что, богач?! Что-то по нем не видать. Пиджачишко-то будто с чужого плеча! А если он вор?! Уж больно бегают, кричат его руки!»

Они кидали карты одну на другую. Лампа под абажуром мигнула раз, другой и погасла. Аля пошла на кухню, зажгла керосиновую лампу и внесла в комнату. Пахло керосином, пахло селедкой. Ну точно таверна в Буэнос-Айресе, весело думал Игорь. Руки сами ходили, летали. Руки делали свое, привычное дело.

Игорь покрыл брошенные Анной карты, и руки еле уловимо, незаметно дернулись. Карты сместились легко, воздушно, как в балете, как в танце. Никто ничего не увидел. Никто… ничего…

Рука Анны одним шлепком сложила карточный веер. Она ударила картами Игоря по руке.

— Месье! Вы шулер! Это подло!

Двести франков и пятьдесят, пятьдесят и двести.

Он шулер, и она выгонит его. В ночь. В непогоду. Под проливной дождь. Наплевать.

Он вскочил, под смуглотой проявилась бледность благородного возмущенья, тонкие усики задергались. Глаза-уклейки метались, пытались уплыть.

— Вы оскорбляете меня, мадам!

— Это вы оскорбили нас всех. Вон из моего дома! У нас не проходной двор!

«Сейчас он встанет и уйдет, и таким же нежным, лисьим движеньем заберет с собой деньги. Двести своих и пятьдесят наших. Пятьдесят. Неделя жизни в Париже. Неделя жизни. Подлец».

Она встала, крикнула Игорю глазами: «Подлец!» — и вышла из комнаты. Игорь слышал, как ее каблучки цокают по коридору на кухню. Цок-цок, цок-цок.

Встал из-за стола. Прошел в коридор, к вешалке. Нашарил шляпу. Аля бежала за ним следом, хватала его, как кошка когтями, за полы смокинга.

— Месье Игорь, господи, куда же вы?! Туда же нельзя! Там — потоп! О, извините, у меня мама — поэтесса… она такая вспыльчивая! Не обижайтесь на нее! Господи, час ночи ведь уже, где же вы заночуете?

Игорь взял ее лицо в обе руки. Подержал так немного. И у дочки такие же зеленые глаза. Скорее серо-зелено-синие. Как море.

Дочки-матери. К черту.

— К черту, — сказал Игорь вслух, и Аля отшатнулась. — Дойду пешком до вокзала Сен-Лазар и там заночую. Вокзал, ма шер Аля, пристанище всех воров и бездомных бродяг. А также карточных шулеров. —

Губы покривились в последней, надменной усмешке. — Не волнуйтесь обо мне. Я привык к лишеньям. Я скиталец.

— Мы все скитальцы! — жалко крикнула Аля.

Игорь наклонился, поцеловал ее руку, щекоча усами.

Когда за ним захлопнулась дверь и Аля вернулась в их каморку, она увидела — мать сидит за столом, глядит на две купюры, лежащие меж их нищих мисок. Пятьдесят франков и двести. Двести и пятьдесят.

Отец открыл дверь на балкон, стоял перед дверью, курил. Ливень шел серебряной стеной. В комнате стоял шум, как от самолетных лопастей. О чудо, Ника спал.

* * *

Игорь вышел из подъезда Анниного дома на улицу — и оглох от шума ливня.

Стоял под навесом. Ступить шаг — и вымокнуть вмиг до нитки. Легче в одежде прыгнуть в море.

Все-таки он шагнул вперед. Пошел под дождем, и скоро края шляпы повисли, как шляпка старого червивого гриба. Париж был пустынный и мокрый. Париж под водой. Размытые огни фонарей, плывущие мостовые. Он брел по тротуару, будто реку вброд переходил. Шел и смеялся.

Нет, какова! Рассердилась всерьез! А может, она с ним играла?

Шел и думал о себе рьяно, шало, горделиво: «Я красавец, я молод! Все женщины Парижа будут у моих ног! Я сделаю тут карьеру, сделаю! С краденым револьвером в кармане — сделаю! Я пробьюсь наверх! А эта несчастная, тощая как вобла московская поэтка! Да я ее… если захочу, в бараний рог согну!»

Тревога грызла потроха, ворочалась под ребрами. Откуда он ее знает? Помнит?

«На кого-то похожа… видел ее?.. знал… нет, бред…»

Оглянулся. Сквозь серую стену ливня еле просматривались высокие мрачные дома. Окна закрыты жалюзи. Ни огня. Ни души.

Адрес? Он не запомнил ни улицу, ни номер дома. Этаж под крышей. Почти чердак. А, вроде улица Руве. Рабочий черный, серый район. Много смога, трудно дышать. Дождь хотя бы прибьет пыль и гарь. Зачем ему адрес этой нищей семейки? Он сам здесь нищий. Пока! Завтра он будет богат и знаменит. Ему нищие больше не нужны.

Шагнул за угол, башмак заскользил, он растянулся на тротуаре. Милль дьябль, кажется, ногу вывихнул! Встал: больно, но идти можно. Сунул руку в карман. Револьвер на месте. Не выронил.

Сделал вперед еще шаг — и из влажного марева ливня на него надвинулись двое. Нет, трое! У двоих головы голые, третий в тюрбане. Черт! Мусульмане!

Серебряный дождь, черное лицо. Чернь и серебро. Толстогубый курчавый парень прыгнул, заломил ему за спиной руки. Игорь выдохнул ему в пахнущее чесноком лицо:

— Денег нет! Не трудитесь!

По-своему лопотали. Старик в тюрбане воткнул ему кулак под ребро, Игорь простонал, согнулся. Третий, совсем чернокожий, негр настоящий, быстро обшаривал карманы Игорева смокинга. Вытащил револьвер. Сдернул с головы Игоря обвисшую шляпу и швырнул в лужу.

— Отпустите меня, — спокойно сказал Игорь по-французски.

Старик в тюрбане прищурился, оскалился:

— Отпусти тебе? Отпусти, отпусти! Деньга тебе нет, правда сказать! Мы все голодать! Достать мы еда — тебе отпусти!