Русский Париж
Шрифт:
Отступил, смеясь. Скандал? Сейчас прибудут ажаны? На крыльцо заведения вышел хозяин — галстук-бабочка, белейшая манишка, штиблеты начищены, весь с иголочки.
— Медам, месье! Силь ву пле!
Ручками пухлыми приглашающий жест сделал. А, понятно! Посуду бьет — народ завлекает! Ресторанишко-то ночной, а посетителей — нет!
Зайти позавтракать, что ли…
Рука в кармане. Карман — пустой.
Игорь помахал рукой галстуку-бабочке. Мимо, мимо! Навеки мимо! Навсегда! А может, еще свидимся в Париже, друг!
Идя по улице, увидел огромные, в три человеческих роста, окна;
Над зеленым сукном бильярдного стола стоял высокий человек со щеткой моржовых густых усов, отирал пот с лысеющего лба, что-то быстро писал в толстой записной книжке. Или в тетради, он не разглядел.
Люстра горела зазывно, царственно. Он вспомнил люстру Большого театра в Москве. Ребенком отец водил его туда на спектакли. Игорь замирал от счастья, когда Зигфрид в балете обнимал Одетту. Он капризничал и плакал, когда по сцене носился в расшитой золотой нитью безрукавке Эскамильо и пел пронзительным, рвущим уши тенором: «Тореадор, смелее в бой!».
Вспомнил гигантскую, как чудовищный спрут южных морей, страшную люстру в буэнос-айресском театре «Колон». Когда они танцевали с Ольгой в «Колоне» танго лисо, ему чудилось — ослепительная люстра сейчас сорвется с петель, начнет падать, валиться со звоном и смехом на их беззащитные головы.
Здравствуй, третья люстра. Бог троицу любит — не зря.
Он вошел в открытую дверь.
Глава пятая
— Проходите, проходите, малышка! О, вы замерзли, должно быть! Такой дьявольский ветер! О, я сейчас сварю нам горячий кофе! Обожаю варить кофе! Проходите, что вы топчетесь! Идите, не бойтесь, они вас не укусят! Никто! Они у меня смирные!
Ольга Хахульская приехала к мадам Луиз Мартен в ее загородный дом, ибо мадам Мартен считалась лучшей тангерой не только Парижа — Европы. Ольга предусмотрительно купила в лучшей кондитерской самый роскошный торт, заняв на это дело денег у консьержки. Пока ехала в Пасси в вонючем автобусе, украдкой нюхала коробку с тортом и облизывалась, как кошка.
Почему никто, никто не сказал ей, что мадам Мартен живет не в доме — в зверинце!
Парижское прозвище мадам Мартен — Мать Зверей. В собственном доме в Пасси у мадам жили кошки, собаки всех мастей, ручной медведь, белые крыски, индийский питон, две черепахи и один павлин!
Павлин вышел навстречу Ольге, блестя красным злым глазом. Стоял-стоял, думал-думал — и распустил хвост: приветствовал.
— Ах, малышка моя! Ему павочку надо! Парочку!
«Это мне, что ли, паву на Блошином рынке идти покупать?» — сердито думала Ольга, стягивая лайковые, потрепанные, еще аргентинские перчатки: швы аккуратно, незаметно зашиты шелковыми нитками. Поставила на стол торт, залилась краской.
Собаки уже сидели вокруг стола, подняв морды. Два дога, мышастый и бархатно-черный; французский бульдог; русская борзая. Ручной медведь ходил по дому без цепи, свободно. Вошел в гостиную, вразвалку подбрел к столу, втянул мокрым квадратным носом запах торта из круглой коробки. Ольга вздрогнула, улыбнулась натянуто, беспомощно.
— Мужик, иди, иди! — Мадам Мартен замахала на медведя руками. — Его зовут Мужик; мне его еще медвежонком ваш великий князь Владимир Кириллович подарил! — Мадам произнесла: «Влядимиг Кигиллевитш». — Валерьян, тубо!
Погрозила мышастому догу пальцем. Дог жалобно, просительно подвыл — и поднял лапу. Так сидел, и во влажных глазах билась, горела любовь.
«Животные любят сильнее, преданней, чем мы». Ольга протянула голые пальцы к бечевке, чтобы развязать ее и обнажить торт.
— Позвольте, я! — Мадам подскочила, сухенькая, крошечная, высохшая в гербарии ромашка, и волосы осыпались, как белые лепестки. — Не утруждайтесь! Отдохните в кресле, вот модные журналы!
Со спинки кресла на стол прыгнула маленькая волосатая обезьянка с лиловыми губами и желтым голым животом. Ладошки и стопы у нее были тоже голые, гибкие, как у ребенка. Она опередила мадам — ухватилась за бечевку, стала ее рвать, кусать длинными зубами.
— Колетт, пошла вон!
Мадам Мартен легонько хлопнула обезьянку по затылку. Ольга вдохнула запах гостиной: зверья шерсть, зверья моча. Ее замутило. Сейчас мадам развяжет торт, и ее вытошнит прямо на кремовый кремль.
— А русскую борзую вам тоже Владимир Кириллович подарил? Чудесный черный дог, как с картины Брейгеля! «Охотники на снегу», помните?
Болтала без умолку, чтобы не вырвало. Медведь взмахнул лапами, издал то ли крик, то ли стон. Мадам благоговейно сняла крышку с коробки.
— Есть просишь, ах, Мужик мой, золотце!
Мадам схватила со стола серебряный нож, отмахнула щедрый кусок. Бросила медведю, он ловко поймал кусок обеими лапами. «Как человек», — Ольга поморщилась, превратила гримасу в вежливую улыбку.
В клетках над головами женщин защелкали, хором запели птицы: щеглы, волнистые попугайчики. Белый хохлатый попугай ара с темно-красным, как ягода, клювом проскрипел:
— Шар-р-р-ман! Шар-р-р-р-р-ман!
Белая крыса метнулась под ноги Ольге. Ольга подобрала под себя ноги, завизжала.
— Ах, простите! Так неожиданно…
Мадам Мартен, хитро улыбаясь, поглощала торт. Откусывала изысканное печиво маленькими кошачьими зубками. Огромный белый персидский кот, муркнув, прыгнул ей на колени. Заурчал громко, на всю гостиную.
— Мишель, Мишель! Ах, мон амур! Рыбки хочешь?
«Все белые: кот, попугай, крыса. Как снеговые».
Под сквозняком, налетавшим из открытых дверей веранды, чуть позванивали стеклянные слезки люстры.