Русский романтизм
Шрифт:
„Заслуживаю ли я порицания за то, что путешествую в странах,
которые кавалер Ксавье сделал известными?" — и, переходя от
одного предмета, находящегося в его комнате, к другому, рас-
1361
сказывает историю своей неудачной любви со всякими отсту-
плениями, перерывами, недоговоренностями.
К этому же году относится „Путешест-вие
к а р м а н ы " (пер. с фр. 1803 г., М.) неизвестного автора,
варьирующее тему де Местра, в котором отсутствует всякий
намек на сюжет, — это ряд случайных мыслей, воспоминаний,
вызванных предметами, находящимися в кармане. „Эта книга
без всякого плана, заглавие только сучек, за который я иногда
буду уцепляться, когда не придет мне в голову другой мысли"
(18 ст.), — говорит подражатель де Местра, утрирующий его
повествовательную манеру.
Наконец, в 1828 г. является р у с с к и й путешественник,
следующий по дороге де Местра — М. Л. Яковлев, в своем
„ Ч у в с т в и т е л ь н о м п у т е ш е с т в и и по Невскому
п р о с п е к т у " , М. 1828. Он сам устанавливает свою генеало-
гию: „Природа поселила во мне охоту странствовать, судьба
никуда не пускает, свергаю с себя тяжелое иго и отправляюсь
путешествовать. Я... иду, М. Г., иду на Невский проспект! Что
это за путешествие? Как! Разве нет путешествия в карманы,
путешествия по комнате и мало ли, каких путешествий?" (3 е.).
Но характер его путешествия отличается от указанных выше
образцов. Если там авторы путешествуют в сфере своих
чувств и мыслей, то здесь это ряд встреч, подслушанных
разговоров (преимущественно на темы литературные) в клубе,
в трактире, в модйой лавке, сквозь которые проглядывают
обличительные тенденции автора.
Мы встречаемся, наконец, с явными подражаниями „Стран-
нику" в среде третьестепенных писателей, не оставивших
даже своего имени. Таково: „ П у т е ш е с т в и е в солнце
и на п л а н е т у М е р к у р и й и во все видимые и не-
видимые миры", М. 1832 г.
Это путешествие совершается также в сфере воображе-
ния, что автор неоднократно подчеркивает, называя его
„романтической мечтой", „фантастической мыслью, унесенной
на легких крыльях воображения в хаос невидимого мира"
(6 е.). Он летит на крыльях Серафима. Повествовательные
приемы стали уже традиционными: — безпланность, разрознен-
ность, бессюжетность, бесконечные обращения к читателям:
„Добрые и почтенные читатели и читательницы, извините
меня, что я так зафилософствовался". Через некоторое время
снова: „опять заговорился... и так, еще сию минуту начинаю"
(8 е.), но начала опять нет: „я видел следующее"... — пере-
рыв. „Да, вы думали, я вам и в самом деле скажу, что я
видел" (13 е.). Тут найдем рассуждения о душе, о хаосе,
заимствованные непосредственно у В., внезапные переходы
от прозы к стл <ам (в гл. 1 й в последней), скопление корот-
1361
ких слов для передачи темпа мнимой езды: „Еду, еду, сию
минуту. Раз зевнул! что, что такое? О, как высоко! Да, я уж
подъезжаю к солнцу? Ах как жарко!.. Стой, я доехал, вот
и солнце, дайте осмотреться".
Эта традиция доживает до конца 40-х годов, когда по-
является „ П у т е ш е с т в и е з а т ы л к о м н а п е р е д или по-
в е с т ь ш и в о р о т на в ы в о р о т " — перевод с Рассейского
на русский В. Потапова. Замечательная рукопись. М. 1847
Заглавие не соответствует содержанию — путешествия даже
в его разрушенной форме, как это было у В. и других, здесь
нет. Это просто „история смерти и жизни Силы Поликарпо-
вича Размазни", следовательно, обычная повесть, своеобразие
которой заключается лишь в строении, возвращающем нас
к традиции гротескной композиции (только в лубочном отра-
жении), завещанной Вельтманом.
Отголоски этой традиции мы найдем в повествовательных