Русский романтизм

Коллектив авторов

Марлинского, прельстительно играет роскошными складками,

„обрисовывая формы тела" (стр. 38). Костюм красавицы-иску-

сительницы исполнен по „последней моде" (Загоскин, „Иску-

ситель"). Это — „щегольской наряд, выбранный самым искус-

ным кокетством, самым тонким знанием того, что идет

к лицу и может нравиться" (Полевой, „Аббадонна" стр.

120).

Он „фантастически-театрален" — „белое платье, ко-

роче обыкновенных модных, черный спензер, венок на го-

лове и прекрасные, почти до плеча голые руки! Это была,

казалось, театральная Гитана" (Ап. Григорьев, „Один из

многих"). Выражение лица чувственных женщин также пол-

ный контраст вдохновенному и невинно-ангельскому выра-

жению бесплотных красавиц. Лица женщин-гурий одушевлены

страстью, соблазнительною прелестью, глаза их выражают

сладострастие и негу. Так, когда Далия из романа Куколь-

ника „Альф и Альдона" „улыбалась или с умыслом хотела

над кем-нибудь испытать силу черных глаз своих, тогда все

черты ее лица одушевлялись, играли дикою, соблазнительною

прелестью, и редкий отходил от нее без язвы" (т. 2, стр. 306).

Глаза героини романа Ап. Григорьева „Один из многих"

„облиты были преждевременной, опередившей года, сладо-

страстною влагой". У героини „Мести" Марлинского „карие;

с поволокою глаза, которые тают о г н е м неги" (стр. 69),

а в глазах героини повести „Звезда" Кудрявцева „какой

то" особенный блеск, тот ослепительный чарующий блеск

женских глаз, который тревожит и волнует самое покой-

ное, самое сосредоточенное в себе чувство" (стр. 163), во

всех чертах ее дышала „Какая то чудесная нега" (стр. 163).

Легкая мгновенная улыбка на устах одной из героинь Ган

1361

„казалась неоконченным поцелуем любви" (стр. 220). Губы

одной из героинь „ПостсЛслого двора" Степанова „как будто бы

приглашают с улыбкою к поцелую" (т. 4, стр. 94). У Маркова

в каждой жилке красавицы „огонь желания кипит", и глаза

ее „страстной влагою полны" („Домовой", стр. 110).

Если писатели 30-х годов любят изображать женщину-

ангела в момент молитвенного экстаза, то для женщины чув-

ственной выбирают они позу, подчеркивающую ее сладостра-

стие. Так, героиня романа Ап. Григорьева „Один из многих"

села так, что „небрежная поза ее дышала невыразимо обая^

тельным сладострастием" (стр. 61). Женщина-гурия показана

на портретах в момент страстного и бурного танца, в котором

она „с откровенной веселостью", „стройная, живая, с лихо-,

радочным огнем в глазах и с улыбкой сладострастной на

устах, с длинными волосами, распущенными по плечам"

носится, „не касаясь пола своими ножками, осуществляя собой

все страстные мечты, все страстные желания юноши". (Сол- >>

логуб, „Большой свет", стр. 163). Ольга в „Вадиме" Лермон-

това танцует: „как- поэт в минуту вдохновенного страдания,

бросая божественные стихи на бумагу, не чувствует, не

помнит их, так и она не знала, что делала, не заботилась

о приличии своих движений, и потому то они обворожили

всех зрителей; это было не искусство, но страсть.

Итак, литература 30-х годов создала два абсолютно контраст-

ных женских портрета — женщины-ангела и демонической

женщины. Порою эти два совершенно противоположных

портрета сплетаются в одном, и тогда внещность женщины

строится на резкой антитезе. Так, во внешности пленницы

в „Вадиме" Лермонтова борятся две стихии—небесная и зем-

ная. „Судя по ее наружности, она не могла быть существом

обыкновенным; ее душа была или чиста и ясна, как веселый

луч солнца, отраженный слезами умиления, или черна, как эти

очи, как эти волосы, рассыпанные подобно водопаду, по

круглым бархатным плечам". Лицо одной из героинь „По-

стоялого двора" Степанова „отличается умом, тем благо-

родством, которое сообщили ей и д е а л ы в о з в ы ш е н н ой

к р а с о т ы . В ней заключается так же постоянно сострадание,

добродушие и, надобно сказать правду, с л а д о с т р а с т и е"