Русский щит. Роман-хроника
Шрифт:
Один друг-приятель был у Федора — городецкий князь Андрей, тоже завистник и лютый стяжатель чужих княжений. Но не подлинная дружба связывала их, а черная зависть к великому князю Дмитрию Александровичу.
В лето шесть тысяч семьсот восемьдесят пятое [118] умер Глеб Ростиславич Смоленский. Князь Федор с дружиной кинулся к смоленским рубежам — занимать освободившееся княженье, принадлежавшее ему по праву, как следующему по старшинству князю-Ростиславичу. Но смоляне будто позабыли, что Федор еще жив, отдали
118
1277 год.
Через два года умер и Михаил. Казалось, не было больше преграды на пути к вожделенному смоленскому столу, но упрямые вечники решили иначе. Они не впустили князя Федора в город, согласившись лишь принять его наместника.
Это была не победа, а половина победы. Наместник Артемий сидел в Смоленске тихо, как мышь, посылал Федору тревожные грамотки: «Подрастает княжич Александр, племянник твой, и смоляне к нему сердцем тянутся. Не быть бы, княже, худу…»
А в Ярославле собственный сын подрастал — Михаил, и ярославские бояре к нему прислонялись, а не к Федору. Везде оказывался чужим князь Федор Ростиславич — и в Смоленске, и в Ярославле. Не обидно ли?
Друг-приятель Андрей Городецкий ничем не мог пособить. Сам был малосильным, еще только мечтал о великом княженье да строил козни против старшего брата, великого князя Дмитрия Александровича. Не до Федоровых невеселых забот было городецкому князю.
Не было у Федора опоры на Руси. Отторгала его родная земля, которую он не понимал и не любил. Не сыном Русской земли был князь Федор, а неблагодарным приемышем, неспособным на сыновью любовь.
Наступил день, когда Федор понял бесплодность своих усилий. Взгляды его обратились к Орде, где послушные битикчи по слову хана писали ярлыки на княженья и где кочевали по степям бесчисленные конные тумены, способные сокрушить любого соперника. И князь Федор Ростиславич отправился в Орду, оставив по себе еще одну недобрую память: он тайком увез серебряную казну, накопленную прежними ярославскими князьями.
Снова ожили честолюбивые надежды Федора — мало кого из русских князей приняли в Орде так хорошо, как его. Красота князя Федора уязвила сердце стареющей ханши Джикжек-хатунь, и ханша ввела приезжего князя в круг близких хану людей. Ханша даже пожелала выдать за Федора одну из своих дочерей, но он вежливо уклонился от такой чести. Смертным грехом считалась на Руси новая женитьба при живой жене, да и опасно было. Разрыв с княгиней Марией был равнозначен потере Ярославского княжества — ярославцы бы не простили…
Боком вышло Федору многолетнее ордынское сидение. Забыли о нем в Ярославле. Когда умерла княгиня Мария, Федор с ханским ярлыком и небольшим отрядом татарской конницы поспешил в Ярославль — садиться на самостоятельное княженье. Бритым лицом и позолоченным персидским панцирем был Федор похож не на русского князя, а на ордынского мурзу. И дружинники его мало отличались от ханских нукеров — переоделись в полосатые халаты, подвесили к пестрым шелковым поясам кривые сабли, везли за собой в обозе жен-татарок и смуглых узкоглазых ребятишек.
Подъезжая к наплавному мосту через Которосль, князь Федор прослезился. Что-то вдруг дрогнуло в его очерствевшей душе, до боли родным и желанным показался город, высоко взметнувший свои бревенчатые стены и башни на стрелке при впадении Которосли в Волгу.
Но не праздничным колокольным перезвоном и не ликующими криками встретили ярославцы своего блудного князя. Пусто было на дороге, ведущей к воротной башне. Между зубцами стен поблескивало оружие и железо доспехов.
Дружинник князя Федора протяжно затрубил в рог.
Медленно, будто нехотя приоткрылись ворота.
Навстречу Федору вышли молчаливые воины, перегородили дорогу щитами, нацелили длинные копья. Суровый седобородый воевода предостерегающе поднял руку в железной рукавице:
— Остановись, княже! Нет у нас такого обычая, чтоб владетелей, невесть откуда пришедших, на княженье принимать! Князем у нас Михаил, сын твой, а иных нам не надобно! Поди прочь, княже!
Федор жестом остановил своих дружинников, кинувшихся было на обидчика. Не сражаться же со всем городом! Ярославская городовая рать могла перебить его немногочисленное воинство.
— Позовите сына моего, — значительно произнес Федор Ростиславич. — С ним одним говорить буду!
— Моими устами все сказать велено! — отрезал воевода и повторил: — Поди прочь, княже!
И Федор Ростиславич повернул коня, смирившись перед силой, увозя с собой униженье и смертельную обиду. «Кровью умоетесь за бесчестье! — шептал он в ярости. — Вот ужо погодите!»
Грозил, проклинал, придумывал изощренную месть, не понимая того, что можно мстить одному, десяти, даже сотне обидчиков, но безнадежно ненавидеть весь народ. А здесь против него были все…
Снова потянулись для Федора годы ордынского сидения.
Джикжек-хатунь снова завела разговоры о женитьбе, хотя сам хан и сомневался: «Прилично ли такое, чтобы мы отдали сестру свою за улусника и служебника не одной с нами веры?» Но женское неодолимое упрямство пересилило. Сарайский епископ окрестил невесту, принявшую христианское имя Анна, и благословил брак. Жил Федор во дворце, полученном от ханских щедрот, пользовался почетным правом сидеть на пирах против хана и получать чашу из его рук, как ханский родственник. Ханскому зятю приносили подарки улусные мурзы и русские князья, наезжавшие по своим делам в Орду. Родились сыновья Давид и Константин. Ханша любила их даже больше, чем других своих внуков. По-русски сыновья Федора говорили с трудом, коверкая слова на татарский лад.
Задумался Федор Ростиславич, кто он теперь — русский князь или ордынский вельможа? Если князь, то где его княжество? Если ордынский вельможа, то где его улус и тысячи верных нукеров, которые только и давали в Орде подлинное уважение?
Капризная милость ханши вознесла его над многими, но в возвышении его не было прочности. Ничтожный удельный владетель, все княжество которого можно проехать из конца в конец за единый день, был счастливее Федора и, униженно принося подарки любимцу ханши, в глубине души презирал его.