Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова
Шрифт:
— Это мистика какая-то! — промолвила Тамара в ужасе. — И впрямь коробка пуста. Но главное — я мельком сунулась туда-сюда по квартире и все обнаружилось на своих местах. Ни деньги, ни драгоценности не исчезли. Картины тоже все на месте. Кроме одной. Представляешь, почему-то украли самую дешевую. Поддельного Рылова. Напротив него висело «Иззебренное кругово» Малевича, они его не тронули. Шизы какие-то!
— Та-а-ак… — Дмитрий Емельянович уселся в кровати по-турецки. — Может, этот Рылов не такой уж и поддельный?
— Не смеши меня! — фыркнула донаполеоновская Франция. — Я его нарочно повесила лицом к лицу с Малевичем. Посредственность против гения. Понимаешь?
— Туманно.
— Ну что тут непонятного! От картины Малевича исходит мощнейшая эманация трансцендентальной силы. Кругово иззебренное спиралевидно метеорирует в пространство вокруг себя. Оно безжалостно угнетает человеческую особь, пока еще слишком слабую для восприятия галактических вторжений.
— Точно! Угнетает! — воскликнул Выкрутасов.
— Поэтому необходимо было повесить напротив этого супрематического шедевра нечто банальное, непременно изображающее воду, море, морской прибой, какую-нибудь пошлятину типа Айвазовского. Я и нашла этого Рылова, чтобы Малевич ему постоянно прямо в рыло лупил.
— Когда мы тридцать лет тому назад стояли с тобой на берегу моря, оно не казалось нам банальным и пошлым, — оскорбленно произнес Выкрутасов. Здорово он вжился в роль бывшего пионервожатого! Это было еще и защитным ходом, поскольку на лице у Тамары появились наконец очки. К тому же ему было обидно — украденная картина нравилась ему в миллион раз больше, чем дурацкое круговое иззебрево.
— Ты неправильно меня понял, — строгим голосом экскурсовода отвечала Тамара Сергеевна. — Самб по себе море не банально. Оно прекрасно. Но когда художник рабски слепо переносит его красоты на холст, избавляя себя от акта творчества, получается не произведение искусства, а пакость. До чего же хорош свежий окорок или только что выловленный и порубленный на куски лосось! Но изобрази это с фотографической точностью на полотне — и получится тривьялитэ.
— Три чего? — не вмиг понял Выкрутасов, хотя был довольно образованным человеком.
— Пошлость по-французски, — пояснила носительница донаполеоновских лилий.
Она смотрела на него в упор и до сих пор не видела, что он не пионервожатый Минька, ставший ее первым мужчиной в пионерлагере «Артек» тридцать лет тому назад. Немудрено, она бросилась в вихрь рассуждений об искусстве и видела в Выкрутасове уже не человека, а некую абстракцию, некое округленное вожатово. Выкрутасов понял, что не стоит ее спасать из этого вихря.
— Но в море можно искупаться, окорок съесть, лосося посолить, пожарить и тоже съесть, а что делать с супрематическим лососем? — реалистично возразил он.
— Ха-ха-ха! — рассмеялась Тамара Сергеевна нервно. — Как же ты, оказывается, общераспространен! Не обижайся, милый, но в тебе говорит сейчас вандайменшенал мен.
— Кто во мне говорит? — снова обиделся Выкрутасов.
— Человек одномерного пространства, — пояснила любительница супрематизма.
— Ну спасибо! Не ожидал таких слов, когда шел сюда все эти тридцать лет! — воскликнул Дмитрий Емельянович.
— Сердится! Лев! Тигр! — бросилась его обнимать Тамара. — Обожаю! — Она сняла очки и бросила их на пол, в мягкий ворс ковра. — Глупый мой, вожатушка мой! Если бы ты знал, что такое для меня эта картина Малевича! Ведь это же мы с тобой.
— Где?
— На картине Казимира Севериновича. Черное кругово — это моя душа, иззебренная красным треугольником твоей души. Это также и наши тела, вошедшие одно в другое в любовном порыве. Ведь ты же иззебрил меня тогда! И сегодня иззебрил. Понимаешь ты это, дурачок мой?
Она стала покрывать поцелуями его лицо, но увы, супрематические рассуждения не истребили из ее рта запах, разве что только иззебрили его. У Дмитрия Емельяновича в самой сердцевине желудка зажглась какая-то острая боль.
— Почему же ты морщишься? — спросила она, отшатываясь.
— Прости, в животе вдруг почему-то заболело.
Она хмыкнула обиженно, отвернулась, наткнувшись на столь нестерпимую приземленность вожатушки, и снова надела очки:
— Пойду принесу тебе суперэффективное средство от живота.
В животе у Выкрутасова жгло не на шутку, и он зло подумал: «Сейчас, чего доброго, вместо лекарства притащит какую-нибудь абстракцию!» Но Тамара Сергеевна не пошла на принцип и выдала приземленному Лжеминьке полосатую пилюлю. Проглотив ее, Дмитрий Емельянович откинулся к подушкам и стал претерпевать боль.
— Давно это у тебя? — спросила Тамара.
— Впервые. Честное слово, — прокряхтел мученик.
— А ты вообще часто болеешь?
— За всю жизнь ни разу ничем не болел.
— Так бывает. Ты тридцать лет шел ко мне и крепился в ожидании встречи, а теперь расслабился, и вот…
— Это ты очень мудро заметила, — не лукавя, восхитился таким объяснением Выкрутасов.
— Минька, а ты кем всю жизнь работал? Кто ты по профессии? — задала очередной роковой вопрос Франция.
Тут Дмитрия Емельяновича почему-то задело особенно сильно, и он выпалил как из пушки:
— Футболист!
— Кто-кто-о-о?! — выпучила глаза Тамара Сергеевна, будто Выкрутасов назвался медвежатником или сутенером.
— Разве ты не видела меня по телевизору? — пожал плечами Дмитрий Емельянович.
— Да я вообще ни разу в жизни не смотрела футбол.
— Парадокс! — хмыкнул Выкрутасов. — А ведь ты, тоскуя обо мне, могла очень часто наблюдать за моей игрой. Ведь я играл не только в чемпионатах страны, но был определен как лучший игрок сборной СССР на чемпионате мира в Мексике в восемьдесят шестом году.