Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

Сегень Александр Юрьевич

— Вот вы сами же и проговариваетесь, — зло усмехнулась Екатерина Алексеевна. — Говорите: «чертовски красивый». Именно, что не ангельски, а чертовски. Говорите: «стоит обедни». Это значит, что вы святую литургию готовы отдать за лицезрение этой чертовской красоты. Не стыдно ли вам? Ведь вы же русский человек, Дмитрий Емельянович!

— Нет, матушка, не стыдно! — ширилось возмущение Выкрутасова. Ураган снова ожил в нем, так и рвал от земли, тянул в неведомые дали. — Конечно, и Тихозеро красивый город. Но Париж… Стереть его с лица земли я не дам! И точка!

Он сердито зашагал вон из царевой комнаты, чуть не споткнулся о пугливого Джекки Коллинза, ушел в свою комнатушку, хлопнул там дверью и повалился на диванишко. Он чувствовал себя истощенным, но и одновременно легким, как осенний листок, готовый сорваться с ветки и лететь.

Едва только в дверь постучали, Выкрутасов вскочил и шагнул навстречу входящей Екатерине со словами:

— Польша им нужна, а Париж не нужен!

— Да успокойтесь вы со своим Парижем, поцелуйтесь с ним! — сердито отвечала царева мать.

— И поцелуюсь! — воскликнул Выкрутасов. — Да мне на вашу Польшу начхать с высоких кремлей! На кой она мне нужна? Всегда враждебная! И Венгрия. И все остальное — излишество. Лучше всего нам было в границах СССР.

— А, вот она когда, совдепия душевная, проявилась!

— При чем тут совдепия?

— А при том, что у вас на лице написано: «совок».

— Раньше, помнится, у меня на лице что-то другое было написано, — осклабился Дмитрий Емельянович.

— А теперь только одно: «совок и раб», — хлестала его беспощадно тихозерская монархистка. — Так холуйски любить Париж, вы только подумайте!

— Да, люблю и обожаю Париж! — отсекал все пути к примирению Выкрутасов. — Понятно вам? И мечтал бы теперь там оказаться, на стадионе Пари-Сен-Дени, где вскоре начнется полуфинальный матч Франция — Хорватия. У вас телевизор-то есть, чтобы посмотреть?

— Телевизор мы не смотрим принципиально, можете не рассчитывать устроить тут ваше языческое латинское зрелище.

— Между прочим, я не успел вам открыть одну тайну. Футбол изобрели в Древней Руси. Он назывался тыч.

— Этому есть другое название. Не тыч, а исторический волюнтаризм, — сражалась Екатерина. — Такие, как вы, способны зайти куда угодно, утверждая, например, что этруски были на самом деле русскими — «это русские».

— Очень может быть, — сказал Выкрутасов, нагло разваливаясь на диване.

— Ох, у меня сейчас голова взорвется! — схватилась за виски бедная царева мать. — Какое разочарование! — пробормотала она, покидая поле жаркой схватки.

«Еще и телевизора у них нет!» — мысленно возмущался Дмитрий Емельянович. Несмотря на то, что недавняя попутчица, а теперь оппонентша, удалилась, спор за Париж продолжался, но уже не в яви, а в воспаленном воображении Выкрутасова. В ход шли уже совсем абсурдные аргументы и приемы, запрещенные всеми конвенциями. Так прошло минут двадцать. Наконец, в дверь снова постучали. «Мириться идет», — подумалось Выкрутасову, но он ошибся.

— Можно к вам? — раздался голос Павла.

— Входите.

«Ужинать позовут. Не пойду из принципа!» — подумал Дмитрий Емельянович и снова ни в какую тютельку не попал.

— Я пришел к вам с неприятной миссией, — объявил Павел. — Уж извините, но ничего не поделаешь. Дмитрий Михайлович и Екатерина Алексеевна просят вас покинуть наш дом.

— Царским указом? — засмеялся Выкрутасов обиженно. Он все же не ожидал, что его выгонят, как нашкодившего щенка. Это было уже третье позорное изгнание за последние три недели его жизни. Сначала — из московского рая, затем — из Нижнего Новгорода, теперь — из Тихозерской монархии.

— Они просили передать, — продолжал Павел спокойно и строго, — что человек, побывавший в Париже, уже подозрителен, а если он еще и полюбил Париж, то считай — пропал человек. И такому — не место в России двадцать первого века. А тем более здесь, при нас.

— Ну что ж, ухожу, — с гордой улыбкой сказал Дмитрий Емельянович, надевая свой клетчатый пиджак, тот самый, в котором его изгоняли всякий раз. — Так, я у вас не ел, не пил, постельным бельем попользоваться не успел. Вот разве что вмятинку собой на диване оставил, извините! Но пусть это пойдет в уплату за мои услуги по доставке чемоданов.

— Об этом можете не беспокоиться, — с ненавистью произнес царский холоп. — Ваши услуги будут полностью возмещены. Извольте получить.

Он протянул Выкрутасову горсть монет — пятирублевиков и рублей.

— Что это еще? — спросил гонимый.

— Здесь мелочью, но в общей сложности тридцать рублей, — отвечал гонитель. — Вам должно хватить на электричку от Тихозера до Светлоярска. Даже еще на бутылку пива и хот-дог останется.

Дмитрий Емельянович взял у него тридцатирублевую мелочь, погремел ею в ладони и вышел из комнатушки.

— Подавитесь своими хот-догами! — крикнул он жестоко и с размаху швырнул гремучую дребедень об дверь царевой мамаши. Монеты с разудалым весельем заскакали, запрыгали, побежали, кто куда, словно дети, разбившие мячом окно. Джекки Коллинз испуганно залаял, будто именно из него собирались изготовить хот-дог, чтобы им же и подавиться. Дверь Екатерины Алексеевны распахнулась, выскочившая оттуда хозяйка Тихозерского царства закричала грозно:

— Прекратить хулиганство!

Выкрутасов, поразмыслив лишь две-три секунды, напоследок нашел точное и емкое оскорбление для всей этой лже-монархии:

— Кровосмесители истории!

Глава тридцать первая

НА КРУГИ СВОЯ

Тут кто-то подсчитал, что за свою жизнь, бегая по футбольному полю, я пробежал расстояние от Парижа до Пекина и обратно. Мишель Платини

Он шел быстрым шагом в сторону заката. Теперь он понимал, что иной дороги, кроме как в Светлоярск, у него нет и быть не может. Катюша оказалась последней соломинкой, за которую он схватился, чтобы избежать позора возвращения блудного сына без ничего домой. Но эта соломинка оказалась скользким монархическим бревном, которое только крутилось в руках, но не спасало.