Рыболовы

Лейкин Николай Александрович

— Ну, за это драть! Немилосердно надо драть… — говорилъ Василій Тихонычъ, сжимая кулаки. — Ахъ, мерзавка! Да что это въ Англіи нарочно собакъ къ воровству пріучаютъ, что-ли! И вдь что обидно: безъ закуски, анаема, охотниковъ оставила. Ну, чмъ мы теперь въ лсу на привал будемъ закусывать? Въ здшней лавочк колбаса изъ кошатины. Разв сардинокъ коробку взять?

— Въ кабак яицъ крутыхъ захватимъ, въ лавк ситнику — вотъ намъ и закуска. Сбирайтесь только, ваша милость, скорй. Вдь ужъ скоро девять часовъ…

Вс засуетились.

Егерь началъ выносить изъ избы ружья. Петръ Михайлычъ кряхтлъ и еле переставлялъ ноги, выходя на улицу деревни.

Черезъ минуту охотники, егерь и собака хали въ телг по деревн.

— Легче, Стаканъ, легче! Животъ у меня дрожитъ очень и подъ сердце стрляетъ. Вдь ужъ ежели выхали, то куда теперь торопиться! Успемъ… — говорилъ Петръ Михайлычъ мужику и держался за животъ.

XII.

Дохали до кабака, находящагося на конц деревни; онъ-же постоялый дворъ и штофная лавочка. Вывска гласила: «Постоялый дворъ лучшихъ водокъ и наливокъ».

— Прикажете остановиться, ваша честь? — спросилъ мужикъ Степанъ, все время хавшій по деревн шагомъ по приказанію Петра Михайлыча.

— Да ужъ брать-ли водки-то съ закуской съ собой? — перебилъ его Василій Тихонычъ, обращаясь къ Петру Михайлычу. — Ты весь расклеился, еле сидишь на телг.

— А то какъ-же? Обязательно надо брать. Чмъ-же мы подкрпимся-то въ лсу? Я изъ-за того только и расклеился, что не подкрпился съ утра, какъ слдуетъ.

— А подкрпишься, перекалишь и опять сдлаешься разварной судакъ — соусъ провансаль.

— Надо въ умренности. Я по малости. Зачмъ перекаливать?

— Возьмите, ваша милость, подкрпленія. Какая-же это будетъ охота, ежели безъ подкрпленія! — замтилъ Степанъ.

— Амфилотей! Брать? — спросилъ Василій Тихонычъ егеря. — Я боюсь, что какъ-бы намъ…

— Да ужъ возьмите. Что тутъ…

— Тпрр…

Степанъ остановилъ лошадь. Петръ Михайлычъ и Василій Тихонычъ слзли съ телги и вошли на крыльцо кабака, постоялаго двора тожъ. Хотлъ слзать и егерь, но Василій Тихонычъ остановилъ его.

— А ты покарауль собаку. Пусть она въ телг останется. Я боюсь взять ее съ собой. Какъ-бы она не вскочила тамъ на буфетную стойку да не сожрала что-нибудь.

Въ кабак толпились мужики. Были прозжіе, были и мстные. Тутъ-же присутствовалъ и кривой мужикъ, продавшій вчера Петру Михайлычу форель и потомъ бражничавшій съ нимъ. Онъ былъ пьянъ.

— Петръ Михайлычъ! Создатель! Словно солнце засіяло, когда вы вошли! — воскликнулъ онъ. — А я изъ-за васъ, ваша честь, сегодня гуляю, потому такъ какъ вы меня вчера попотчивали, а человкъ слабъ. Бабій платокъ, ваша честь, пропиваю, право слово. Денегъ нтъ, за деньгами я къ вамъ сегодня утречкомъ являлся, чтобы за вчерашнюю рыбу получить, а вы изволили сказать: «приходи потомъ».

— На деньги. Подавись.

Петръ Михайлычъ расплатился за рыбу.

— Вотъ

за это спасибо! Вотъ благодаримъ покорно! — воскликнулъ мужикъ. — А теперь ужъ будьте, ваша честь, благородны и опохмелите меня стаканчикомъ… Дозвольте вашу милость съ здоровьемъ поздравить. Сами вы виноваты, что спутали меня вчера, такъ ужъ должны-же вы…

— Ну, налейте ему стаканъ!

Лзъ въ кабакъ и мужикъ Степанъ.

— Дозвольте, Петръ Михайлычъ, стаканчикомъ поруководствоваться, — заговорилъ онъ. — Ей-ей, поправка нужна. Цлый день я изъ-за вашей милости вчера прогулялъ. Отойти невозможно отъ васъ, потому жду, что вотъ-вотъ подете…

— Еще стаканъ! — скомандовалъ Петръ Михаилычъ.

Мужики пили, сплевывали длинной слюной и обтирались полами.

— А вы, господа, пожалуйте на чистую половину. У насъ есть чистая половина на отличку для господъ, — приглашалъ кабатчикъ охотниковъ.

— Нтъ, нтъ… — отвчалъ Василій Тихонычъ. — Мы захали только въ посуд водки съ собой взять, чтобъ на охот при себ было. Да дайте намъ десятокъ яицъ въ крутую.

— Вася! Да выпьемъ здсь по рюмк, - шепнулъ Петръ Михайлычъ Василію Тихонычу. — Ежели я теперь малость поправлюсь — ей-ей, я сейчасъ человкомъ стану.

— Да вдь перекалишь и на охоту не попадешь. Лучше ужъ тамъ выпьемъ.

— Тамъ особь статья, а здсь по одной… Только по одной.

Выпили и закусили кусочками рубца, лежавшаго на стойк. Кабатчикъ налилъ охотникамъ въ дв фляги водки, снабдилъ яйцами и хлбомъ и они начали уходить изъ кабака.

— Ваша милость! Утромбуйте меня вторымъ стаканчикомъ, чтобы не хромать! Вдь изъ-за васъ сегодня загулялъ! — кричалъ имъ вслдъ кривой мужикъ, но они не оборачивались.

Опять въ телг. Опять похали.

— Ну, что? Какъ твое брюхо? — спрашивалъ Василій Тихонычъ Петра Михайлыча.

Лучше. Колетъ-то колетъ отъ тряски, но ужъ куда меньше. Рюмка поправки великое дло! Оттого я и мужикамъ въ поправк не отказываю, что самъ понимаю, какъ это пользительно.

— Погоняй, Степанъ! Погоняй!.

Телга заскакала по дорог. Петръ Михайлычъ опять схватился за животъ. Свернули въ сторону и потянулись по берегу рчки. У дороги показалась опушка лса, съ другой стороны но прежнему шла извилиной рка.

— Стой! Стой! Утка! — кричалъ Василій Тихонычъ, указывая на рку. — Надо сейчасъ Діану попробовать. Гд ружье? Вынимай изъ чехла ружье! сказалъ онъ егерю.

— Позвольте, Василій Тихонычъ. Да это домашняя утка. Это сторожихинъ селезень, — отвчалъ егерь.

— Ну, что ты врешь! Дикая.

— Ахъ, ты, Боже мой! Да разв не видите, что у него павлиній отливъ на голов. Домашній селезень.

— Такъ и есть селезень. Но вдь Діанку-то, я думаю, можно и на домашнемъ селезн попробовать, а сторожих за него заплотимъ. Когда еще тутъ дикихъ-то утокъ дождешься! Давай, я выстрлю.