Рыболовы
Шрифт:
— Ежели вамъ, ваша милость, теперь часика на два прикурнуть и освжиться, то мы часу въ шестомъ все-бы успли еще на выводковъ създить, — говорилъ онъ.
— Плевать. Успется… — отмахивался Петръ Михайлычъ.
Егерь пробовалъ гнать всхъ мужиковъ и бабу, но т не шли. Не уходили и двушки, требуя отъ Петра Михайлыча разсчета за псни, но тотъ не давалъ и кричалъ:
— Пойте! Пойте веселую! Разсчетъ къ вечеру! Да что-жъ вы такъ-то? Танцуйте кадриль, пляшите.
— Да вдь плясать-то, Петръ Михайлычъ, надо подъ гармонію, а гармониста нтъ, — отвчала Аришка. —
— А гд Калистратъ? Кто это такой Калистратъ? — спрашивалъ Петръ Михайлычъ.
— Онъ кузнецъ, онъ теперь въ кузниц.
— Стаканъ! Волоки сюда Калистрата!
— Дементья надо, а не Калистрата. Калистратъ теперь на работ. Онъ даве мн переднюю ногу у коня подковывалъ, а теперь тарантасъ доктору чинитъ.
— Ну, вотъ… Поди, ужъ починилъ давно. Что намъ Дементій?.. Дементій только пискаетъ на гармоніи, а Калистратъ настоящій игрецъ, — стояла на своемъ Аришка.
— Не пойдетъ, говорю теб, Калистратъ отъ работы.
— Полно врать-то теб! Посулить ему за полдня рабочаго сорокъ копекъ, такъ въ лучшемъ вид пойдетъ.
— Калистрата сюда съ музыкой! Живо! — стучалъ Петръ Михайлычъ кулакомъ по столу. — Стаканъ! Что такая моя окупація?
Мужикъ Степанъ побжалъ за Калистратомъ и черезъ четверть часа вернулся съ нимъ. Калистратъ — молодой парень съ серебряной серьгой въ ух, какъ былъ на работ въ закопченой рубах и опоркахъ на босую ногу, такъ и явился на пиръ съ гармоніей. Онъ заигралъ какую-то псню, двушки заплясали передъ столомъ французскую кадриль, состоящую впрочемъ только изъ первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тутъ Петръ Михайлычъ, сначала подпвавшій подъ музыку, сталъ клевать носомъ и наконецъ, сидя у стола, заснулъ, положивъ на него руки, а на нихъ голову. Двушки, услыша храпъ, стали будить Петра Михайлыча, онъ не просыпался.
— Петръ Михайлычъ! Что-жъ вы? Проснитесь! — трясла его за рукавъ Аришка.
Петръ Михайлычъ не откликался и былъ недвижимъ.
— Довольно, что-ли, Петръ Михайлычъ, пть и танцовать? Ежели довольно, то пожалуйте намъ разсчетъ и тогда мы по домамъ поидемъ.
— Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человкъ измаялся. Не пропадутъ ваши деньги. Посл за ними придете, — вступился за него егерь.
— Да онъ забудетъ потомъ объ насъ и пропадетъ у насъ все пропадомъ. Петръ Михайлычъ! Ваше степенство!
— Не вороши, теб говорятъ! Никогда онъ не забудетъ, а забудетъ, такъ я напомню. Сколько тутъ васъ? Пять душъ?
— Да онъ, голубчикъ Амфилотей Степанычъ, тверезый-то по двугривенному насъ разсчитаетъ, а отъ пьянаго мы отъ него по полтин можемъ взять. Пьяный онъ щедре.
— Не таковскій онъ человкъ. Человкъ онъ обстоятельный, купецъ надежный, а не шишгалъ какая-нибудь, у него два дома въ Питер. Что скажу, то и дастъ.
— Такъ ты, голубчикъ, похлопочи, чтобы по полтин… Вотъ насъ пятеро, такъ чтобы два съ полтиной. Двугривенничекъ мы теб отъ себя за труды дадимъ, — упрашивали двушки.
— Ладно, ладно. Убирайтесь только вонъ.
— Когда приходить-то?
— Вечеромъ,
— Ахъ, какая незадача! За грибы получили, а за псни такъ и не посчастливилось, — съ сожалніемъ говорили двушки, уходя съ огорода.
— Мн тоже съ него за полдня получить, — бормоталъ кузнецъ Калистратъ. — Меня отъ работы оторвали. Ты скажи ему, чтобъ два двугривенныхъ…
— И мн за рыбу шесть гривенъ… — прибавилъ одноглазый мужиченко. — Ты напомни ему, Амфилотей Степанычъ. Да не дастъ-ли онъ рубль? Вдь онъ проснется, такъ не будетъ помнить, что за шесть гривенъ сторговался.
— Все, все до капельки получите вечеромъ, убирайтесь только вонъ!
— Ты похлопочи, говорю я, чтобъ рубль-то… Можетъ статься онъ забудетъ. А я тебя за это потомъ двумя стаканчиками съ килечкой…
— Проходите, проходите. Нужно-же дать человку покой! — гналъ всхъ егерь. — Степанъ! Помоги мн Петра Михайлыча оттащить отъ стола и положить вотъ тутъ на коверъ подъ дерево.
Егерь и мужикъ бережно подняли охотника, поволокли его и, какъ кладь, положили на коверъ подъ вишню, сунувъ ему подъ голову подушку.
— Ну, прощайте, родимые. Пойду я… — уходила съ огорода баба. — Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась въ волю, — пробормотала она.
Кузнецъ Калистратъ шарилъ по столу и допивалъ изъ недопитыхъ бутылокъ пиво. Найдя подъ столомъ непочатую бутылку, онъ хотлъ унести ее съ собой, но егерь отнялъ ее.
— Да вдь теб еще останется. Чего ты жадничаешь! — сказалъ ему Калистратъ. — Вонъ еще три непочатыя бутылки стоятъ.
— Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставленъ, чтобы охотничье добро стеречь. Вдь ужъ и такъ налакался досыта.
— Такъ смотри, сорокъ копекъ! — сказалъ Калистратъ, уходя, егерю.
— Что общано — какъ изъ банка будетъ заплочено.
Передъ егеремъ стоялъ Степанъ и спрашивалъ:
— Ну, а мн какъ быть? Что мн теперь съ лошадью длать? Отпрягать ее или такъ оставить? Деньги-то я свои получу — а вотъ подетъ онъ сегодня куда-нибудь или опять не подетъ?
— Знамо дло, никуда не подетъ. Нешто такіе вареные судаки куда здятъ? А онъ совсмъ судакъ вареный. Ты позжай домой и отпряги лошадь, а ужъ въ ночное ее не отпускай, — отвчалъ егерь.
— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.
Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.
Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огород подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнло, спускались августовскія сумерки. На двор онъ встртилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.