Рыбья Кровь и княжна
Шрифт:
Рыбья Кровь слушал его восхваления стиснув зубы: неужели всю жизнь его только за воинские победы и будут славить?! Раньше он хоть зимой мог отдохнуть от этого, а теперь и в морозы покоя нет!
Разместив в тепле и безопасности оба полка, он дал себе несколько дней полного покоя. Благо и отговорка нашлась подходящая — пленница Чинчей. Она действительно была красавицей, как он сумел рассмотреть на третью ночь. Черные блестящие глаза с голубоватыми белками, яркие полные губы, изящные кисти рук, высокая грудь, непривычно длинные для степных прелестниц ноги — все было при ней. Ну и главная примечательность — неутихающая ненависть, исходящая от нее. То, что она с ним упорно продолжала молчать, вообще придавало всей ситуации какой-то смешной оттенок. Уж чем-чем, а молчанием его еще никто не мог вывести из себя.
Однако надежда князя обрести ирхонскую разновидность стратигиссы Лидии не оправдала себя. Три ночи отталкивая от себя его руки, на четвертую ночь Чинчей почему-то забыла это сделать и случилось то, что должно было случиться. Причем переход от решительного отталкивания к самой неистовой страсти получился столь резким, что Рыбья Кровь порядком опешил. Привыкнув считать, что, чем женщина красивей, тем меньше она хороша в любовных делах, мол, я и так хороша, что еще стараться, он был несказанно удивлен, обнаружив в своей пленнице настоящего любовного воина. Весь ее вид и поступки, казалось, говорили: ты подверг меня насилию, ну так я посмотрю, сколько такого насилия выдержишь ты сам! Они по-прежнему не обменялись ни одним словом, хотя он слышал, как она что-то говорила арсам по-словенски. Не делала она и явных призывных знаков или движений. Просто как-то по-особому замрет или чуть изогнет свой стан, стоя к нему боком или спиной, и он знал — она ждет его — и уже не мог не заключить ее в объятия.
Сначала Дарник даже не понял, в чем тут секрет, подумал даже, что она по-женски больна — бойники иногда судачили у костра о таких вот требующих день и ночь любовных утех женских чудищах. Но предположение о желании испытать его понравилось князю все же больше, и он принял вызов. Три ночи в ирхонской юрте, а потом в теплой избе они не спали, а сражались. Как ни крепок был Дарник, но, в конце концов, стал сдавать. Да и сердила сама ситуация, что один какой-то человек может заслонить для него все другие заботы и людей.
— Что это ты такой мрачный сегодня? — заметил на четвертый день его болезненное состояние Сечень.
— Да замучило своей болтливостью Ирхонское Великолепие.
— А ты ей кляп в рот, чтоб не болтала, — смеясь, посоветовал главный тысяцкий.
Едва лед на реке установился окончательно, налажено было сообщение с левобережьем. Сперва Рыбья Кровь сам съездил в орду, затем Сатыр с тарханами посетил Балахну, сообщив, что левобережные ирхоны отошли далеко на юг. Требовалось решить, как быть дальше. Разделять орду на две половины хан не хотел, выбрать без совета с Дарником на каком берегу Славутича оставаться тоже не мог.
— Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.
— Главный источник доходов у ирхонов — это переправа через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, — доказывал свое князь.
— Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, — утверждал Сатыр.
— Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.
— Кто нас сметет?
— Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на хлеб и быть этим довольным.
— А нам этого довольно! — сердито повысил голос хан.
— Хорошо, — нетерпеливо согласился Рыбья Кровь. — Выбирай, какой берег тебе больше нравится, и оставайся, а я поехал назад в Липов.
— Нет. До весны мы тебя не отпустим.
Так все в неопределенном положении и повисло. Дарник с двумя полками сидел на правом берегу, вся орда — на левом. Впрочем, дел хватало и в простом сидении. Едва устанавливалась хорошая погода, князь с арсами и двумя сотнями хазар-оптиматов отправлялся в дальнюю разведку: вручал охранные знамена словенским городищам, вел переговоры с зимовьями ирхонов, намечал места для сторожевых веж.
Воины его полков перевезли с левобережья своих жен, и княжеская ставка в Балахне быстро превращалась в настоящий большой город с деревянным Городцом и посадом из юрт. Центром его, как и положено любому городищу, стало торжище. Скромный быт степняков не мог предложить для него широкое разнообразие товаров, иное дело купцы пришлые. Очень быстро раскусив желание хазар влиться как можно более ладно в окружающую жизнь, они уже без всякого страха пригоняли целые обозы своих залежалых товаров, бойко всучивая простодушным пастухам совершенно ненужные им вещи. Рыбья Кровь вынужден был даже ввести на торжище торговую стражу, которая следила, чтобы кожи, шерсть и молодняк скота не уходил совсем за бесценок за какие-либо побрякушки и медовые пряники.
Вместе с женами воинов к князю прибыла и Болчой со своей дочкой. Дарник встретил ее с некоторым беспокойством: как-то она воспримет красавицу-ирхонку? Но Болчой была само великодушие. Потеря бездетной Чинчей мужа-ирхонца и рабство у чужеземцев перевесила в веселой хазарке обыкновенную женскую ревность. Мол, мужчинам свойственно иметь несколько жен, стоит ли из-за этого чересчур терзать себя? Наоборот, само угадывание и предвидение того дня и часа, когда князь придет именно к ней, наполняло душу Болчой самыми необыкновенными переживаниями. Слишком долго до Дарника оставаясь без мужчины, она накрепко запомнила это свое одиночество и научилась ценить даже самые малые женские радости.
Сразу же взяв ирхонку в подруги, Болчой тем самым обезоружила и Чинчей, и князя. Больше всего Дарника сбивало с толку, когда хазарка сама по вечерам выпроваживала его в горницу пленницы.
— Я сам решаю, где мне оставаться. — сердито бурчал он и чаще оставался с Болчой, чем с ирхонкой.
Вскоре, однако, выяснилось, что настоящей главой их многоженного семейства являлась двухлетняя Соон. Именно в заботах о ней обе молодицы настолько крепко сдружились, что Дарнику приходилось как следует исхитряться, чтобы и ему позволили иногда поиграть с малышкой.
Словом, то, что в Липове постоянно служило источником его головной боли, здесь, в степи, обрело вид приятного равновесия. Более того, Болчой, узнав, что у него в Липове есть два пятилетних сына, снова и снова стала требовать, чтобы их доставили сюда.
— У нас до пяти лет сын живет с матерью, потом должен жить с отцом, — было ее убежденное суждение.
— Так их матери одних не отпустят, — пробовал объяснить он.
— Пускай и матери едут, — не затруднилась с ответом Болчой.