Рыцарь-крестоносец
Шрифт:
– Мой господин, это тот самый рыцарь, который едва не убил вас. И это он сразил эмира Фахр аль-Дина, да пошлет Аллах проклятье на его голову! Он сумасшедший. Я видел, как его окружили шесть человек, и он убил их всех!
– Да, это настоящий рыцарь, – тихо проговорил Саладин.
Филипп, стараясь не опираться на больную ногу, спокойно ждал решения своей участи. Краем глаза он видел палачей-мамлюков со сверкающими клинками кривых сабель, покоящихся на черных плечах.
– Ты хорошо сражался, франк, – сказал, наконец, Саладин. – Жаль, но ты сражался за дело неправоверных. Я предлагаю тебе выбор. Стань последователем Магомета, и ты будешь окружен богатством и почетом. Или… – и он замолчал.
Филипп, подняв голову, устремил на Саладина усталый взгляд. Он знал, что этим «или» хотел сказать властительный иноверец. Он старался увидеть подтверждение своим мыслям в черных глазах султана, но они ничего не выражали. Спокойно, собрав все свои силы, Филипп покачал головой.
Саладин улыбнулся и протянул ему руку.
– Я не люблю предателей, – сказал он. – Юсуф, это тот самый рыцарь, с которым ты охотился в прошлом году на побережье?
– Да, повелитель.
– Забирай его себе и окажи ему хороший прием. Он настоящий мужчина.
Юсуф, взяв Филиппа за руку, повел его за собой.
Часть вторая
Глава 10
ДАМАСК
Филипп отодвинул стоящий перед ним на столе медный поднос с чашей, наполненной фруктами и чашками для кофе. В комнате никого не было, но через окно он видел эмира Усамаха ибн-Менкиджа, медленно идущего по саду по направлению к дому. Эмир время от времени останавливался, наслаждаясь прохладой тенистых деревьев и вдыхая аромат диковинных цветов.
Филипп, сложив руки на груди, ждал. Четыре года в плену научили его терпению и еще многому сверх того.
Старый эмир подошел к ступеням, ведущим на террасу, и Филипп встал, чтобы помочь ему подняться. Взяв его под руку, он провел его в комнату и осторожно усадил на диван с цветистыми подушками.
– Спасибо, Филипп, – поблагодарил старик. – Похоже, мне уже пора привыкнуть к тому, что в этом доме всем постоянно приходится мне помогать и заботиться обо мне, словно о малом ребенке.
– Но ведь вам девяносто, светлейший, – сказал Филипп.
– Да, да, это так. Аллах был благосклонен ко мне.
Взяв с блюда несколько фиников, Усамах отхлебнул из чашки черного сладкого кофе. Этот хрупкий, болезненного вида старик с очень темной кожей, изборожденной сетью мелких морщинок, даже сейчас, на закате своей долгой жизни, сохранил горделивую осанку, а его профиль – носом с горбинкой, посадкой живых черных глаз и тонкими губами – напоминал голову сокола.
В дни своей молодости он был знаменитым воином, охотником и путешественником. Несколько раз ему случалось бывать в Иерусалиме и встречаться с влиятельными баронами королевства. Он часто говорил с Филиппом о христианах, и в голосе его звучала странная смесь уважения к их мужеству и ненависти к их религии.
Усамах дрожащими пальцами отодвинул от себя чашку и взглянул на открытое, упрямое лицо сидящего рядом юноши.
– Полагаю, тебя утомляет роль няньки старого, больного человека? – спросил он.
Филипп покачал головой, но пальцы его сами невольно сжались в кулаки.
Это движение не ускользнуло от зорких, проницательных глаз старика, и Усамах слегка улыбнулся.
Пока старик продолжал незатейливую трапезу, Филипп думал о своей судьбе. Он смотрел на сад, ярким пестрым ковром выделяющийся на белом фоне высоких стен, на темную зелень деревьев, отбрасывающих густые черные тени. Он не должен жаловаться, думал молодой рыцарь. Ему очень повезло, по сравнению с судьбой многих христиан, взятых в плен при Хиттине. За короля и баронов скоро внесли щедрый выкуп, но многие рыцари все еще томились в плену у неверных. Простые солдаты были проданы в рабство, и юноша не мог без содрогания думать о том, что с ними произошло дальше.
Юсуф аль-Хафиз решил сам позаботиться о будущем Филиппа и отправил его в Дамаск, где он вот уже на протяжении четырех лет был одновременно кем-то вроде друга, секретаря, слуги и няньки для старого отца Юсуфа. Но со дня гибели Юсуфа в Египте Усамах обращался с Филиппом больше как с собственным сыном, чем как с пленником.
Из задумчивости его вывел звон тарелок – эмир Усамах завершил трапезу.
– Я буду диктовать, Филипп, – сказал он.
Филипп уселся на низкий стул и положил перед собой бумагу и перо.
Усамах писал историю всей своей долгой жизни, скорее, пожалуй, ради собственного развлечения, чем для каких-нибудь иных целей. Наверное, он бы не поверил или даже испугался, если бы кто-нибудь ему сказал, что и спустя семь веков люди будут читать его мемуары.
– Мы остановились на описании битвы при Эль-Балате, светлейший, – напомнил Филипп старому эмиру.
– Ах да, я еще тогда заколол одного рыцаря-франка. Этот дурень даже не позаботился надеть на себя кольчугу! Он хотел ускакать, но я-то знал, что ему от меня не уйти; да пошлет Аллах проклятье на головы всех франков!
Филипп улыбнулся, услышав знакомую фразу. Усамах никогда не упускал случая вставить ее в разговор, как только речь заходила о христианах; наверное, он говорил так скорее по привычке, не испытывая истинной ненависти к этим людям.
– Ты знаешь, почему я был так уверен в том, что настигну его? – довольно спросил Усамах, и маленькие морщинки на его лице зашевелились при воспоминании о том далеком событии.
– Нет, светлейший.
– Я заметил, что конь его машет хвостом. И тогда я понял, что обязательно догоню его!
– И вам это удалось? – спросил Филипп.
– Да, я достал его своим копьем. – Из груди Усамаха вырвался мрачноватый смешок, и он вытянул вперед дрожащую от старости руку. Взглянув на трясущиеся пальцы, он с отвращением отвернулся. – Тогда рука моя была тверда, – проговорил он. – Ты знаешь секрет, Филипп, как правильно держать копье?
– Да, светлейший, – тихо ответил Филипп, опуская глаза. Перед ним лежал чистый лист бумаги, и вдруг его взору предстало видение: двор в Бланш-Гарде, рука его сжимает копье, и он, будто наяву, ощутил мощное тело коня, играющего мускулами, под его седлом.