Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Почему тогда ты возвращаешься к ним?
— Я видела слишком много. И не могу оставить все как есть.
Наши взгляды встретились, и мне вдруг мучительно захотелось открыть тебе правду: об Эйрише, о моей похороненной надежде, об отраве. Но то было мимолетно. Ты не поверила бы мне, Джейн, словам предстояло прозвучать многим позже. Я не смог предсказать даже этого. Мне в моей ожесточенной слепоте виделось, что они не прозвучат никогда.
— Чего же ты хочешь? Уничтожить нас?
Твои волосы слабо взметнулись
— Хочу мира. Он воцарился дома, почему ему не быть здесь?
Жаль, твои друзья его не хотят, а твое существование только распаляет их. Я не сказал и этого. На том витке противостояния повстанцы еще верили в победу и презирали собратьев, уходящих в Форт. Несчастные, вышившие на плащах твой лик, Джейн, бросались на нас с озлобленностью вольной стаи, а не с безнадежным отчаянием своры, посаженной на подземную цепь и лишенной даже хозяина. Помнишь? Все было не как сейчас…
Мы молчали, просто молчали рядом. Я все еще слышал барабаны, слышал и кличи, и пение, и восхваления на мертвом наречии, — заученные слова без подлинного смысла. Хватились ли меня у огня? Едва ли. Вино уже лилось реками из плетеных кувшинов.
— Как ты находишь празднество?
Снова я заговорил первым, без цели. Но ты отозвалась удивительно живо, отозвалась, вырвавшись из какого-то скорбного раздумья.
— Очень красивое. Я не видела подобного. Там, где я живу, совсем не осталось ин… таких, как вы. А ведь, судя по старым картам, вокруг раньше было много селений вашего народа.
А теперь те, кого не вырезали, изгнаны, Джейн. Так было, еще когда впервые я склонился над одним из Двух озер, и оттуда вдруг посмотрела черноглазая дева, опутанная кувшинками. Когда мы стали говорить и однажды я спросил: «Что там, за твоей спиной?», а она ответила: «Дом. Я покажу его тебе, потому что у тебя доброе сердце». Доброе сердце. Юная воля Омута не знала моего имени; я никогда не назывался. Но я угощал ее хлебом на желудевой муке и черникой и подарил ей ожерелье из речных раковин. Доброе сердце…
Этого я тебе тоже не сказал. Позже ты догадалась сама. Тогда же я лишь тихо произнес:
— Есть место, откуда видно лучше. Впрочем, ты вся дрожишь от ужаса, тебе пора домой.
Ты уже не дрожала. Мне лишь хотелось лучше разглядеть твое лицо, а еще уйти с мертвого камня. Эти переулки давно принадлежали нам, но остались чужими. На мостовых даже не желала прорастать трава.
…Я помню: ты, вспыхнув злым румянцем и сказав «Глупости!», подала руку. Так, как подаете все вы, богатые бледнолицые женщины: поднеся кисть едва ли не к самому моему носу. «Веди», — приказывала эта тонкая рука, а пальцы все были в царапинах от кустарника.
— Нет. Так не получится.
Притянув тебя вплотную и взмыв, я ощутил острый запах леса от твоих волос и теплый, тяжелый, смешанный с дымом ветер ночи. Едва приземлившись на одну из окружающих площадь крыш, я выпустил тебя, отступил, и ты пошатнулась.
— Я не мешок с зерном. Так, к слову…
Ты хотела добавить что-то, но осеклась. Ты увидела, где мы оказались, — среди зелени, но под самым небом. Тянулись к нему деревья и папоротники, ползли под ногами плющи, пробивались цветы. Из зарослей, глянув вниз, можно было увидеть огни. Горели костры, танцевали люди, неслись зычные песни. Забыв обо мне, ты отвернулась, пошла вперед. Ты держалась теперь прямо, шагала уверенно, бледные руки сцепила за спиной. Ты запрокинула голову к незримым звездам, затем грациозно опустила.
— Удивительно. Что это за место?
— Дикие сады. Мы разбили их, когда поселились здесь, и так их назвали жители Форта.
— Те, кого вскоре вы выгнали прочь.
На миг я снова захотел хоть что-то тебе рассказать, но лишь осклабился и кивнул.
— Примерно так. И этот уродливый город стал живее. Ему не хватало зелени.
— А сейчас ему не хватает людей. Сколько домов пустует у тебя, Мэчитехьо?
Я помню: именно тогда я впервые услышал свое имя из твоих уст. Потом ты повторяла его много раз, гневно и ровно, тревожно и нежно. Но так безнадежно, как в диком саду, — никогда.
— Сколько?..
Я остановился рядом, у самого края крыши. Шаг — и можно упасть или взлететь.
— Не десяток. И даже не сотня.
Ты молчала, светлело лицо в трепещущих прядях.
— А теперь ты скажи мне… сколько за твоей спиной дикарей, готовых войти в эти дома мирно, не вонзив ножа в глотку мне или моим людям?
И снова встретились наши глаза.
— Не сотня. И даже не десяток. Они ненавидят вас.
— А ты?
Выдох-выдох — иглой в висках, по-прежнему иглой, сколько бы ни прошло лет. Я ничего не знал о тебе, Джейн, и не желал знать; я понимал, что твой вопрос, равно как и мои, не имеет смысла. Они запоздали. А может, опередили свой срок.
— Так что?
Ты глядела на огни внизу, а потом вдруг взяла меня за руку. Не переплела пальцев, но мягко сжала ладонь. Ты, наверное, хотела увериться, что говоришь с врагом о судьбах миров наяву, говоришь, застыв рядом. Я немного сжал твое запястье в ответ. Давай же. Не молчи.
— Я хочу понять тебя. Хочу. Но… — ты повернулась и глянула в упор, — не понимаю. Как ты, пережив то, что пережил с белыми, подверг такому же других? Как отнял их дом?
А как ты так прямо держишь спину и так по-детски рассуждаешь о войнах?
— Они хотели отнять у меня что-то не менее ценное и сами навлекли беду.
Ты посмотрела грустно, ответила глухо:
— Слишком многое можно обелить такими словами. Чего они стоят?
В тот миг я окончательно понял: мое молчание правильно. И едва кончится праздник, я убью тебя, если не успеешь уйти. «Я хочу понять...». Лживо, лживо в пронзительном белом цвете. И более чем достаточно лжи для священной ночи.
— Что ж. Не верить дикарям — не этому ли учат у вас детей?