Рыцари былого и грядущего. Том I
Шрифт:
С арабами-христианами ему, конечно, было легче, чем с теми, которые исповедовали ислам, но и мусульман он не сторонился, их он тоже любил. Иногда ему казалось, что ислам родился из чрезмерного увлечения алгеброй — мусульмане воспринимали Бога, как идеальную математическую абстракцию. Такая религиозность стала вполне понятна Эмери, она вызывала уважение, но не была близка. Ему гораздо больше нравилось тёплое и очень человечное христианское восприятие Бога. Впрочем, научившись тонко чувствовать ислам и алгебру, он избежал соблазнов грубо-магического понимания христианства, каким страдало множество его соплеменников. Чистое и свободное от суеверий христианство представлялось ему идеальной золотой серединой между слишком абстрактным исламом и чересчур грубым и приземлённым язычеством.
Эмери никогда не просил дядю Жослена отдать его на обучение какому-нибудь серьёзному богослову, хотя таковые в Антиохии, конечно, были. Своей хорошо сбалансированной душой Эмери тонко чувствовал самую суть христианства и не очень понимал, о чём тут ещё говорить, если беспредельно добрый Бог так близок.
Владение мечём так же давалось ему удивительно легко. Он умел чувствовать противника и угадывал его на несколько шагов вперёд. Тут была своя алгебра, помноженная на человеческий фактор.
Весь мир во всех своих проявлениях простирался в Боге. Так Эмери воспринимал действительность. Иногда это мировосприятие встречало некоторые затруднения. Священники в церкви призывали любить врагов своих, но у него не было врагов, и он не очень понимал, как ему исполнить эту заповедь.
Ему шёл 12-й год, когда отец вновь приехал в Антиохию. Теперь его отец был уже командором. Он скакал по улице впереди целого отряда тамплиеров, в котором было 3 рыцаря в белых плащах и с десяток сержантов. Встречая отца-командора, всматриваясь в суровые и добрые лица братьев-тамплиеров, Эмери до глубины души ощутил духовное величие Ордена Храма. Нельзя сказать, что это ощущение его потрясло. Душа Эмери вообще не была склонна к потрясениям, к резким и скачкообразным переворотам. Любое изменение нарастало в нём постепенно и происходило лишь тогда, когда он полностью и во всех отношениях был к нему готов. Так и образ Ордена Храма развивался в его душе постепенно, а теперь лишь стал глубже и проще. Не сложнее, а именно проще. Эмери умел гармонизировать хаотически-сложные представления о жизни, а всё, что гармонизировалось — упрощалось.
С отцом они разговаривали так, словно и не расставались. Да ведь они и правда не расставались, потому что все эти годы непрерывно молились Богу о благополучии друг друга. Их отношения были очень спокойны, разговоры немногословны, улыбки сдержанны. Они очень хорошо чувствовали друг друга. На третий день Эмери сказал отцу:
— Я принял решение. Я стану тамплиером.
Отец внимательно посмотрел в глаза сыну и, ничего не сказав, кивнул.
— Возьми меня с собой в Тортозу, — Эмери просил, понимая, что ни на чём не может настаивать в разговоре с отцом-командором. Он выбрал путь и это не обсуждалось, но решение о том, когда ему встать на этот путь, по-прежнему было во власти отца.
Это удивительное сочетание непреклонной личной воли и готовности беспрекословно подчиняться решениям старших, поразило стареющего командора. Он понял, что перед ним уже не просто сын, а почти готовый тамплиер.
— Да будет так, сынок. Мы отправимся в Тортозу. Ты станешь послушником Ордена. О некоторых вещах я должен предупредить тебя уже сейчас. В доме дяди Жослена ты привык есть вкусную еду, спать на мягкой постели, одеваться в дорогие одежды. Ничего этого больше не будет. Тамплиеры питаются очень скудно, в походе тебе придётся порой довольствоваться сухой коркой хлеба и несколькими глотками протухшей воды. Спать будешь в казарме вместе со всеми на жёсткой постели, и любой сержант из крестьян станет тебе господином. Ты больше не будешь принадлежать себе, да и мне тоже. Лично прослежу, чтобы тебе не делали ни малейших поблажек потому, что твой отец — командор Ордена.
— Я всё выдержу, — спокойно и совершенно без пафоса сказал Эмери. В его словах не было ни избыточного воодушевления, ни мальчишеского легкомыслия, ни холодного безразличия. Командор только плечами пожал.
Потом все удивлялись, как легко Эмери вошёл в ритм жизни Ордена. Убогую пищу он поглощал с таким удовольствием, как будто ничего другого в жизни не ел. В казарме держал себя так, словно она всегда была для него родным домом. Любые самые грязные работы выполнял, казалось, даже с радостью. Богослужения тоже посещал весьма охотно, выстаивая на молитве по много часов совершенно без напряжения. Постного дня всегда ждал с радостью, предвкушая счастье более тесного единения с Богом и не очень понимал, почему другие не любят посты. Он ко всем относился доброжелательно, стараясь каждого поддержать во всём, что для него было легко, а для них — трудно. Он никому не завидовал и ничем не гордился. Эмери обладал удивительным талантом быть счастливым, впрочем, если бы его спросили, счастлив ли он, ему, наверное, было бы непонятно о чём идёт речь.
Тортоза стала для него новой сказкой, увлекательнее всех прежних. Всё в его жизни происходило в своё время. Сказка Антиохии с её праздником красок, веселья и лакомств была хороша для детства, но детство закончилось, и пришло время оценить мужественное и суровое величие Тортозы. Сказка грозной крепости очаровала его с первой встречи, он сразу же почувствовал внутреннюю гармонию тамплиерской жизни. Просторные, немного мрачноватые залы, совершенно лишённые украшений, очень хорошо сочетались с человеческим теплом непрерывных богослужений, так же как ясные лучистые глаза одухотворяли суровые лица рыцарей. Грубая пища и короткие отрывистые команды, простые плащи, чёрные и белые, огромные каменные блоки стен без малейшей отделки, совершенно лишённая грубости вежливая речь рыцарей, всегда в достатке вино и ни одного пьяного — всё это вместе взятое и многое другое так гармонично сочеталось, словно всё в тамплиерской жизни было таинственными символами прекрасной алгебраической формулы, в которой, если заменить один знак, она вся рассыплется, а то, что все знаки стоят на месте, наполняет душу радостью. Разумеется, чёрствый хлеб и тухлую воду нельзя любить ради них самих, но они в этой жизни стояли на своём месте, а потому радовали.
Как-то до него донеслись слова сержанта, обращённые к рыцарю: «Прирождённый тамплиер. У него Орден — в крови». Он понял, что говорят про него и улыбнулся. Оценка матёрого тамплиера порадовала, но не удивила.
Возникавшие в душе противоречия никогда не терзали Эмери, он воспринимал их как задачи, решение которых доставит радость. Однажды он пришёл к капеллану Ордена, учёному и мудрому монаху, и спросил:
— Святой отец, мусульмане порою говорят нам: «Убирайтесь к себе домой, это не ваша земля, вы здесь пришельцы, мы всё равно вас изгоним». В чём они не правы?
— А ты уже уверен, что они не правы? — хитро улыбнулся капеллан, большой поклонник логики и Аристотеля.
— Я чувствую, что в их словах нет правды, потому что правды нет в их глазах, когда они говорят об этом. Говорят, вроде, о родной земле, имеют благородное стремление изгнать пришельцев, а глазки у них в это время бегают так, словно они что-то украли.
Капеллан смутился. Это было не по Аристотелю. Он вздохнул:
— Это, конечно, не аргумент.
— Так ведь я, святой отец, и пришёл к вам за аргументами. Доводы — это лишь кирпичики, и нет, наверное, удивительного в том, что я заранее знаю, как должна выглядеть башня, которую хочу из них построить.
— Конечно же, конечно, — охотно согласился капеллан, услышав привычную для него речь.
— Так вот слушай. На этой земле нет коренного населения. Здесь все пришельцы, только одни пришли раньше, а другие — позже. Иногда мусульмане недобрым словом вспоминают герцога Годфруа, который взялся неизвестно откуда и захватил их родную землю. А ведь великий Годфруа отбил эту землю у тюрков — кочевников, которые сами появились здесь незадолго до крестоносцев и пришли сюда захватчиками. Почему же сейчас никто не говорит: «Тюрки, убирайтесь обратно в свои степи». А тюрки отбили Святую землю у арабов, которые здесь так же пришельцы, а родина их — Аравия. Мы же не говорим: «Пусть арабы убираются в свою Аравию, мы изгоним пришельцев». Арабы отбили Палестину у греков, родина которых — в Греции, а не здесь. Греки — ромеи приняли Палестину, как наследство от римлян, которые так же пришли сюда завоевателями. Мы, франки — прямые наследники тех римлян, древних хозяев Палестины. По сравнению с крестоносцами и арабы, и тюрки — гораздо более поздние пришельцы и у нас больше оснований предложить им убраться к себе домой.