Рыцари былого и грядущего. Том I
Шрифт:
— А евреи?
— Евреи тоже пришли сюда завоевателями. С мечами пришли. Об этом повествует Библия. Они истребили коренной народ — филистимлян, по которому эта земля и названа Палестиной.
— У евреев, значит, больше прав на эту землю, чем у римлян-крестоносцев?
— Право мало получить. Его надо удержать. Эта земля — особая. Обетованная земля. Господь пообещал дать её народу своему — Израилю. А Церковь Христова — новый Израиль. Поэтому крестоносные франки — здесь. Мы мечём отстаиваем дарованное нам Богом право, отбиваясь от пришельцев-завоевателей, у которых нет никаких прав.
Многомудрый капеллан полагал, что они только начали разговор и намеревался развернуть перед мысленным взором восхищённого послушника целую теорию божественного
— Я всё понял, святой отец. Большое вам спасибо.
Капеллан опешил и растерялся. Было похоже, что этот юноша и правда всё понял, хотя что-то очень быстро. Старому монаху было трудно понять, что представления о праве данном свыше было так же естественно для души этого юноши, как представление о необходимости дышать. Ему лишь не хватало некоторых фактов. Он их получил и ни в чём больше не нуждался. В душе учёного монаха промелькнуло смутное подозрение, что ему стоило бы многому поучиться у этого юноши, и он сказал, добродушно улыбнувшись:
— Ступай с миром, прекрасный брат.
Эмери было 13 лет, когда он впервые увидел множество израненных и убитых тамплиеров. Ворота Тортозы распахнулись и в крепость втянулась скорбная процессия — в сопровождении раненных, едва державшихся на конях тамплиеров, стучали по мостовой телеги с мёртвыми и тяжело раненными. На телегах не было белых плащей, только окровавленные побуревшие лохмотья.
У одного рыцаря была полностью раздроблена голова, должно быть — работа тяжёлой палицы. На месте лица была страшная каша. Голова другого была отрублена и лежала на телеге рядом с туловищем. Губы головы застыли в странной изумлённой улыбке. На смертельно-бледных, покрытых испариной лицах раненных отражалось нечеловеческое напряжение — видимо, они из последних сил сдерживались, чтобы не кричать. Впрочем, один сержант, раненный в живот, орал истошно и оглушительно. Слуги лазарета подбежали к нему в первую очередь, дали что-то отхлебнуть из осторожно поднесённого ковша, и вскоре крики смолкли.
Женщин в крепости не было, никто из встречавших не причитал и не голосил. Командор крепости стоял во дворе без плаща, в одной тунике, широко расставив ноги. Лицо его было совершенно каменным. К нему, не торопясь, подъехал командор почти полностью перебитого отряда, с трудом спешился, сделал несколько коротких пояснений и ответил на несколько столь же коротких вопросов. Эмери стоял в стороне и слов не разобрал, да они для него и не имели значения. Стояла почти абсолютная тишина, во дворе распоряжался брат-начальник лазарета, его короткие команды звучали отрывисто и повелительно.
Двух юных послушников вырвало. Эмери посмотрел на перекошенные ужасом слюнявые лица товарищей с большим сочувствием. Потом опять взглянул на убитых и раненных, на страдающую и отстрадавшую плоть. В его ясных, широко распахнутых глазах в этот момент никто не прочитал был сострадания. В них читалась… молитва. Казалось, юноша сосредоточенно и напряжённо слушает Бога.
Вид крови никогда не пугал Эмери, а сопровождавшие смерть гадкие запахи не вызывали отвращения. Жуткие картины смерти и поражения немощной плоти странным образом вызывали в его душе мистический настрой. Он словно слышал шуршание ангельских крыльев над погибшими в святом бою, а значит победившими тамплиерами. Где была смерть, там отверзались двери рая. Эмери не думал об этом. Он так чувствовал.
Каждый тамплиер умирает в тот момент, когда надевает белый плащ. Смерть в бою не приносит настоящему тамплиеру ничего нового и говорить тут не о чем и ужасаться не чему. Момент смерти — мистическое торжество. Душа отправляется к Богу. Это праздник, и его духовное величие позволяет не обращать внимания на то, как выглядят бренные останки человека. Впервые увидев этот праздник смерти Эмери стал воспринимать великую гармонию тамплиерского служения ещё более глубоко и обострённо. Шелест ангельских крыльев так близко. Разве это не сказка? Нечто, постепенно умиравшее в его душе, тогда окончательно умерло. Он был счастлив.
С отцом в Тортозе они виделись редко и разговаривали не много, но Эмери постоянно ощущал его присутствие рядом, испытывая от этого настоящую радость. Глаза отца тоже светились радостью, когда встречались с глазами сына. Большего им и не надо было. Как-то отец обронил:
— Жаль всё-таки, что род Арвилей прервётся, когда ты станешь тамплиером.
Сын удивлённо на него посмотрел:
— Наш род никогда не прервётся, отец. Наш род теперь — Орден Храма, а Орден будет существовать столько же, сколько и этот мир. Я чувствую всем сердцем — в нашем Ордене есть нечто такое, что гарантирует его от разрушения и погибели. Изгнать тамплиеров с земли — выше сил человеческих. А Орден и в лучшем мире продолжит своё существование. Значит, род Арвилей не исчезнет, а перейдёт в вечность. Благодаря тебе, отец.
Командор д'Арвиль с изумлением смотрел на сына. Он понял, что Эмери уже заметно обогнал его в духовном развитии, и это в таком юном возрасте. «Да есть ли возраст у Эмери?» — спросил он себя. Воистину такой юноша может продолжить свой род только в вечности.
У Эмери был возраст. В 1229 году, когда ему было 17 лет, его приняли в Орден и сразу же посвятили в рыцари. Эмери воспринял ритуал приёма в Орден, как ритуал погребения. Ещё с детства его душа медленно и постепенно умирала для мира, а теперь, надев белый плащ, он почувствовал, что умер абсолютно и совершенно. Да, он принял свою свершившуюся смерть, как проявление высшего совершенства и ещё сильнее возлюбил Орден, который дал ему эту возможность. Эмери любил теперь всех и всё, что видел во круг себя, любовью, очищенной от всего земного. Его братья, рыцари Храма, представлялись ему ангелами, точнее даже не представлялись, а были ими в определённой части своей души, а Эмери видел теперь только эту их часть. Воистину, чтобы возлюбить мир по-настоящему, надо умереть для мира.
После церемонии посвящения отец подошёл к сыну, облачённому в белый плащ, и обнял его со словами:
— Приветствую тебя, мой прекрасный брат. Не знал, что это такое счастье — называть сына братом.
— Ещё большее счастье, отец, когда подчинение сына родителю и подчинение рыцаря командору — это одно и то же. Такая иерархия воистину священна.
Через месяц после того, как Эмери посвятили в рыцари, крестоносцы вошли в Иерусалим под знамёнами безбожного императора Фридриха. На тамплиеров в те дни было жалко смотреть. Потерю Святого Града при Саладине они перенесли стоически, не сомневаясь, что ещё вернутся в Иерусалим победителями и вновь взметнут в небо Босеан на Храмовой горе, в сердце их Ордена. И вот Иерусалим возвращён христианам. Всем христианам, но только не тамплиерам. Договором между императором и султаном передача Храмовой горы вообще не была предусмотрена. Храмовники выразили по этому поводу своё возмущение, император — своё презрение. И теперь тамплиеров при попытке приблизиться к Святому Граду добросовестно обстреливали арбалетчики императора. Дело балансировало на грани открытого вооружённого столкновения между Орденом и Фридрихом. Столь абсурдной и пакостной ситуации раньше не мог представить себе ни один сумасшедший.
Впрочем, Эмери, всегда склонный гармонизировать и уравновешивать факты, отнюдь не считал, что в конфликте Ордена и императора есть некое трагическое и неустранимое противоречие. Ему, напротив, представлялось, что всё очень просто. Фридрих — живое воплощение безбожной лжи, и его личное соглашение с султаном, который был так же безразличен к исламу, как и Фридрих к христианству, не могло иметь никаких последствий для Ордена. Орден Храма по самой своей природе на лжи ничего созидать не мог и не был в принципе неспособен извлечь выгоду из того обстоятельства, что двум монархам нет дела до Божьей правды. Обсуждать эти вопросы — всё равно что спорить, стоит ли строить замок посреди моря на глади вод.