Рыцари былого и грядущего. Том II
Шрифт:
Исчислять пути небесных светил так же казалось ему теперь недопустимой дерзостью. Как человек смеет заглядывать в глаза вечности? Конечно, если смеет, то пожалуйста, можно и заглянуть, но он, Хасан ас-Саббах, не смеет, боится сойти с ума. Там, в высших небесных сферах, всё так близко к Махди, хотя это ещё не сам Седьмой Совершенный, это даже меньше, чем его отражение. Небо — лишь намёк на отражение Махди. Но всё равно очень страшно. Всю свою жизнь Хасан служил ему — Седьмому Совершенному. А он молчал. Смеет ли Хасан заговорить первым?
Он совершенно забросил астрономию, квадрант и астролябия пылились без дела. Он не смотрел на небо и звёзды. От всего бескрайнего мира у него осталась только эта убогая комната, а из всех наук, некогда столь горячо им любимых, он признавал теперь только математику. Формулы, формулы, формулы. Сфера чистого духа. Посреди утончённых и изысканных вычислений он так же рисковал встретить намёк на Махди, но этот страх ему удавалось преодолевать.
О, как безумны, желающие видеть Сокрытого имама. Он потому и сокрыт, что его близость совершенно непереносима для человеческого сознания. Хасан отдал Сокрытому всю свою душу без остатка. И вот от его души почти ничего не осталось. Сначала был огонь — пламя, грозившее поглотить весь мир. Потом только дым. Теперь — тень от дыма. Такова расплата дерзнувшему познать Седьмого Совершенного. Такова награда посмевшему служить Махди.
Где-то там жила, пульсировала, развивалась и страдала созданная им великая империя. Он никогда не видел её. Ни на один из своих бесчисленных замков он ни разу даже не взглянул. Зачем? Какой смысл в том, чтобы рассматривать чужое богатство? Всё это принадлежит не ему, а Махди. Много раз, сидя здесь, в этой комнате и вынашивая планы по захвату новых замков, по укреплению уже завоёванных, продумывая переговоры с врагами, Хасан мечтал о том, как скажет открывшемуся Махди: «О, великий, у тебя в этом мире есть своя страна, я создал её для тебя». Но теперь он уже твёрдо знал, что Махди не придёт. Никогда не придёт. А он, Хасан, теперь уже и не хочет этого.
Весь мир для него ограничился желтоватым листом прекрасной самаркандской бумаги. Бумагу ему привозили самых лучших и дорогих сортов. Это была единственная роскошь, которую позволял себе Хасан. Он никогда в жизни не имел дорогих одежд, никогда не пробовал изысканных блюд, он не познал любви красавиц. Единственной его женщиной за всю жизнь была жена — отнюдь не красавица, да и ту он не видел уже лет двадцать. Или тридцать?
А великолепная самаркандская бумага у него всегда есть. И прекрасная китайская тушь. Только китайская. Иной он не признавал. Как он любил выстраивать на листке бумаги изумительные уравнения. В последнее время даже уравнения стали ему страшны, потому что в них порою слишком явственно проявлялся намёк на Махди. Почему Махди, Великий Господин, так страшен?
Потому что всегда молчит.
Сегодня Хасан почувствовал, что заболел. Давно уже появившаяся неловкость в утробе всё нарастала и временами начинала переходить в боль, пока ещё не сильную, но Хасан уже знал, что эта болезнь — к смерти. Наконец-то он умрёт. Мысль о смерти до некоторой степени позволила ему забыть страх перед Махди. Он решил выйти на свой балкон и увидеть звёзды.
Да, страх перед Махди прошёл. Вот оно — небо. Ну и что в нём? Безмерная бездна. Но его душа — тоже бездна. Неописуемое величие. А разве он, Хасан — не велик? Сияние звёзд. Но, может быть, и его сердце — звезда, такая же холодная и никому не доступная.
Хасан почувствовал своё единение с этой бездной. Прежнего восхищения звёздным небом уже не было. Страх окончательно исчез. Как много, оказывается, даёт человеку ощущение близости смерти. Хасан теперь знал, что он сам и есть эта бездна. Он начал что-то бормотать себе под нос, а потом услышал собственный голос и с удивлением стал разбирать слова:
— Знаешь ли, сынок, как называется эта звезда? Впрочем, не важно. Мне кажется, ты сейчас там, на этой звезде. Там мы и встретимся с тобой? Мне хотелось бы именно там. Ты подождёшь меня? Мне надо очень многое тебе сказать.
Хасан почувствовал, что с его глазами что-то не так. Он прикоснулся к ним и ощутил на кончиках пальцев влагу. Не может быть. Он? Хасан ас-Саббах? Плачет? Он никогда не плакал. И вдруг мысль о том, что из его глаз текут слёзы, показалась Хасану необычайно радостной. «Это ты, сынок, довёл отца до слёз?» — вслух спросил Хасан и чуть не рассмеялся, но вместо этого закашлялся.
Своего сына Хасан убил собственной рукой много лет назад. Убил без сожаления и с тех пор ни разу в этом не раскаялся. Он сделал то, что надо было сделать и никогда больше не вспоминал про убитого сына, как не вспоминал про неудачное уравнение, перечёркнутое каламом. Если что-то напоминало про убитого сына, он испытывал тупую ноющую боль, вроде той, что ощущал сейчас в утробе. Хасан не обращал внимания на эту боль, он никогда не жалел себя, как опытный воин: получил рану — терпи, боль ничего не значит, имеет значение только победа.
И вот сейчас, когда земные победы уже рассыпались прахом в его душе, когда он больше не видел смысла служить молчащему Махди, он неожиданно для самого себя заговорил с убитым сыном. Ему показалось, что сын не молчит, а отвечает отцу. Нет не показалось, он был уверен — сын не только слышит его, но и отвечает ему. Хасан так пристально смотрел на звёзды, что его душа словно растворилась среди них, а он всё беседовал и беседовал с сыном.
«Сынок, я расскажу тебе такое. Полвека я размышлял и вот, наконец, понял. Там, у вас, это всем хорошо известно? Да, конечно же, ведь ты — среди звёзд. Ты превзошёл отца мудростью. Я очень рад. Ты никогда не превзойдёшь отца? Ну что ты, сынок, не скромничай. Я — всего лишь орёл, а ты — ангел. Я надеюсь, ты встретишь меня там. Будешь очень рад? А я — счастлив. Мы впервые по-настоящему встретимся».
Светало. Звёзды бледнели. Душа Хасана вернулась в Аламут, и он почувствовал, что очень сильно замёрз. На дрожащих негнущихся ногах он прошёл в комнату и заснул, кажется раньше, чем успел коснуться своего ложа.
Проснулся он в то же время, что и всегда, проспав лишь несколько часов, однако, чувствовал себя на удивление бодрым. И на душе было легко. Отодвинув тяжёлый затвор он впустил слугу и не торопясь занялся завтраком. Утроба не беспокоила, хорошо принимая лепёшку, сдобренную мелкими глотками молока.
Хасану казалось, что он понял главное: «Как мог я понять Махди, если не захотел понять сына? Можно ли приблизиться к сокрытому и далёкому, если не желаешь приблизиться к родному и близкому? Махди молчал, а сын говорил, но я не желал слушать». Эти мысли не вызвали у Хасана отчаяния, потому что теперь он знал, что сын жив и готов встретить отца. Эта встреча всё разъяснит. Теперь уже недолго. Напрасными ли были все его великие деяния? Трудно сказать. Но, кажется, пришло время разобраться. Теперь он был готов. Он больше не боялся ни Махди, ни себя, ни собственной жизни. Хасан заметил, что давно уже расправился с завтраком. Он пристально посмотрел на слугу, который замер в ожидании распоряжений господина, и тихо сказал: