Рыцари свастики
Шрифт:
Последующая тирада была расцвечена таким местным колоритом, что в ней слово «дерьмо» было самым невинным. Дверь пивной захлопнулась за выскочившим, втолкнув в помещение порцию холодного воздуха.
На несколько минут стало тихо. Биркнер заметил, что не только он, но и другие следили за спором. И ему было интересно, последует ли комментарий.
— Да чего там, Пауль прав. Нам теперь евреев жалко больше, чем своих отцов, — отозвался в углу здоровенный парень в свитере. — Мы что же, вечно должны искупать свои грехи? Пока мы молимся, на нас, как прожорливые гусеницы, ползут гастарбайтер 4 . Рвут кусок прямо из рук. И плакали немецкие денежки за границей. Я спрашиваю: кому это нужно? Мне? Тебе? Или ему?
4
Гастарбайтер — иностранные, рабочие, приезжающие на заработки в Западную Германию.
— Послушай, парень. Ведь мы им платим меньше и даем худшую работу! — в запале выкрикнул Биркнер.
Все оглянулись. Стало тихо. Биркнер понял, что непростительно нарушил правила игры и наставления своего шефа: сиди помалкивай и мотай на ус.
— Папаша, кто это у тебя с поднятым воротником торчит весь вечер в пивной? Мы что же, не можем теперь посидеть спокойно за своей кружкой пива без того, чтобы чужой нос не лез в наши дела?
Парень в свитере наступал на хозяина, чувствуя поддержку остальных.
— Вот ваш счет. И мне нужен столик для работы, — буркнул Биркнеру кожаный фартук. — Фрицль!
Прыщавый нос, нагло ухмыляясь, проплыл мимо Биркнера. Тот встрепенулся и одернул пальто. Ему показалось, что у него голые коленки. Столик исчез вместе с Фрицлем. Зал смотрел на него угрюмо и враждебно. В сизом горьком дыму качались настороженные лица. Бросив на стойку пять марок, Биркнер выскочил на улицу.
К его удивлению, было не очень холодно. Только лицо обтер влажной холодной рукой февральский ветер. Но шее было тепло. Биркнер привычно поднял руку: воротник был в самом деле поднят. «Старею», — недовольно подумал он…
…Рано утром на следующий день Биркнер покидал Цигендорф. При выезде из деревни он увидел небольшую толпу у кладбища. Люди молча стояли и смотрели на могильные плиты. Биркнер вышел из машины и подошел ближе. На одной из каменных плит свежей черной краской была намалевана свастика.
Круги на воде
Биркнер проснулся от тупой боли в висках. Он взглянул на часы и чертыхнулся. Стрелки показывали десять минут седьмого. Он чувствовал себя разбитым и невыспавшимся. Вчера пришлось допоздна сидеть в редакции, шла его статья. Потом зашел с друзьями в ночной бар и вернулся домой в третьем часу ночи.
Он встал, налил в стакан воды, достал из стеклянной колбочки таблетку. Он уже знал, что в таких случаях не было ничего лучше «ринг-таблеттен». «Сколько раз говорил себе не пить «Кампари», — с раздражением бормотал он. После этого аперитива у него всегда болела голова. Правда, на сей раз Биркнер не был убежден, что виной тому был именно «Кампари». Ведь потом пили «Белую лошадь», «Королеву Анну», русскую водку, джин и ледяной шведский пунш с длинным названием.
Он открыл окно. Морозная свежесть заставила его поежиться. На углу улицы уже открылся газетный киоск, и Биркнер вспомнил о своей статье. Обычно он просматривал газету в редакции. Но сегодня был его материал, и ему вдруг захотелось прочесть его в газете. Надев поверх халата пальто, Биркнер вышел на улицу и направился к киоску.
— Доброе утро, фрау Мюллер. Пожалуйста, «Ди Глокке», «Ди вельт» и «Кельнер Штадт-анцейгер».
— Пожалуйста, господин Биркнер. Вы сегодня рано.
Биркнер пробормотал что-то о срочных делах и быстро зашагал домой. Жил он один, снимал меблированную комнату у фрау Людендорф, излишне полной блондинки, которой было где-то за сорок. Точный возраст ее оставался загадкой даже в дни рождения, которые она позволяла своим жильцам отмечать ежегодно и не без приношений. «Подарок — лучшее рекомендательное письмо», — изрекала в таких случаях фрау Людендорф. Помимо собственных дней рождения, у нее была еще одна слабость: она любила на вечерних «парти» подробно рассказывать о жизни и доблестях генерала Людендорфа, заранее предвкушая тот момент, когда кто-либо из непосвященных полюбопытствует: «А генерал не ваш ли родственник, фрау Людендорф?» Фрау Людендорф делала глубокий вдох. Грудь ее высоко вздымалась, как перед штурмом противника, глаза принимали задумчивое выражение. Она обводила всех чуть отсутствующим взглядом, а затем следовал глубокий выдох.
— Я была его любимицей, — говорила она…
Впрочем, Биркнер не мог на нее пожаловаться. Только при встречах с ней один на один немного робел. Вот и сейчас он несколько торопливо прошел мимо двери в ее квартиру. Каждый раз он злился на самого себя за эти предательски поспешные шаги, но поделать с собой ничего не мог.
В комнате было холодновато, и Биркнер закрыл окно. Усевшись на диван, он развернул газету. Вот она, его статья: «Призраки возвращаются!» Знакомые строчки… Биркнер был начинающим журналистом. Он работал в газете второй год. Каждый печатный материал за его подписью вызывал у него приподнятое настроение.
«…Волна национальной самовлюбленности и политического высокомерия захлестывает нас, — читал Биркнер самого себя. — Мы не хотим честно и до конца разобраться в причинах национальной трагедии 1945 года. Преодоление прошлого — для многих лишь модная фраза, не более. Их мысли, однако, и, что еще опаснее, действия гораздо больше связаны с этим прошлым, преодолевать которое они вовсе не собираются. Разве что на словах. Да и то лишь с целью усыпить бдительность истинных противников пангерманизма. Гораздо больше среди нас тех, кому льстит это великое прошлое. И, как пигмеи, гордые своим родством с чудовищем злого духа, они сладостно млеют при воспоминаниях о его бесчинствах, наводивших ужас на окружающих. Для этих ничтожеств существует лишь единственная страсть — держать в страхе других, внушать им ужас. Отчаяние и муки беззащитных для них — наслаждение. Наркотик великодержавного национализма, который уже открыто поступил у нас в продажу, рождает галлюцинации прежнего всемогущества. Мы опасно больны. И диагноз: мания величия…»
Далее в статье шел рассказ о событиях в Цигендорфе, о дискуссиях в пивной, о намалеванной свастике.
«Мы забыли собственную клятву, данную в 1945-м: это не должно повториться! Разве не мы шептали эти слова, когда ночью гибли целые города, когда наши матери тонули в затопленном фашистами берлинском метро, когда весь ужас и позор Нюрнберга пал на наши головы?
И теперь, как сорок лет назад, слово берут люди с гипертрофированным моральным самомнением: «Мы не позволим навязать нам новый Версаль!», «Мы, немцы, не нация второго сорта!» При этом самое страшное — мы вновь внимаем им. И не равнодушно, а с одобрением. Лишь редко раздается неуверенный протест. Мы даем усыпить нашу совесть зловредным наркозом. Мы не хотим ничего знать. Только бы проснуться после страшной операции, когда все будет позади, когда, избавленные от национальной неполноценности, мы вновь будем всесильными. Недовольные бесплодными усилиями, мы вновь готовы отдать себя в руки знахарей-шарлатанов. И только потому, что они нам предлагают чудодейственный эликсир бодрости: Германия превыше всего! Мы сами запустили свою болезнь. Но, как хронические алкоголики, не хотим винить себя и требуем немедленно избавить нас от порока, которому намерены предаваться и дальше…
И шарлатаны, хорошо знающие своих клиентов, уже колдуют над новыми препаратами и открывают свой гешефт. До нас доходят мрачные слухи о новом сговоре неонацистов. Отвергнутые, они не чувствуют себя отверженными. И, уловив симптомы национального недовольства, они подогревают его на коварном огне великодержавной ностальгии.
У нас уже стало плохим тоном призывать к бдительности. Эти призывы раньше вызывали у филистеров несварение желудка. Сейчас же они вызывают лишь приступ зевоты.
Но мы апеллируем к тем, кто ищет и сомневается. Нельзя молчать, когда нас всех окутывает дурман национального самомнения и предвзятости. Сейчас самое время воскликнуть: остановите ползущую опасность неонацизма!