Рыцари света, рыцари тьмы
Шрифт:
— Нет-нет, я совсем не это имел в виду… Не знаю, как и сказать, но это очень важно для меня. — Годфрей опять запнулся и в отчаянии посмотрел на Гуга. — Сам-то я понимаю, что хочу спросить, но в слова это не укладывается. Подожди, я еще подумаю.
— Думай сколько влезет — я подожду.
Гуг снова улегся на спину и прикрыл глаза. Пейн даже не пошевелился. Вскоре Годфрей повторил попытку:
— Я хочу знать, во что ты веришь.
Гуг, не открывая глаз, задал встречный вопрос:
— Почему тебя это интересует? Зачем это тебе? Вера — дело моего разума.
— Ну же, Гуг, не упрямься! Я ищу твоего совета, потому что сам не понимаю, во что я верю.
Гугу пришлось-таки открыть глаза.
— Как это ты не понимаешь? От тебя, Гоф, я не ожидал услышать такую глупость.
— Это вовсе не глупость.
Голос его стих, и Годфрей некоторое время сидел в задумчивости, потом продолжил:
— А сейчас я не знаю, чему верить… И сам не понимаю, с чего вдруг такие сомнения… Когда я вступил в братство, прошел восхождение и узнал об истоках ордена — о том, что наши предки были иудеи, а дружественные семейства берут начало в жреческой секте ессеев, — мне и в голову не пришло этому удивляться, хотя знание было новым и необычным. Мне даже удалось разграничить эти два источника сведений: древнюю историю и нынешнюю жизнь. Сам поражаюсь, что мог так долго мириться с этим противоречием. Но за последние несколько месяцев все вдруг перепуталось и смешалось — церковные постулаты и наказы ордена, их совпадение и противоборство — и эти мысли так заполонили мой рассудок, что теперь я сам не понимаю, чему все-таки верить. Сведения стекаются по двум руслам, и оба источника заслуживают полного доверия, оба претендуют на верховенство, оба провозглашают себя единственным путем, приводящим к истине, но ни один ничего толком не объясняет. — Он еще помолчал, а затем добавил странно спокойным, бесцветным голосом: — Растолкуй мне, а, Гуг?
Гуг смотрел на него и качал головой, но не успел он вымолвить и слова, как вмешался лежащий рядом Пейн, подставивший лицо последним лучам заходящего солнца. Не открывая глаз, он попросил:
— Да, Гуг, растолкуй ему, ради всего святого. Так ты поможешь и мне. Если я что-то и понимаю в окружающем мире, то лишь, что мне нужно прояснить те же вопросы. Годфрей клянется, что он во всем запутался, но его еще можно счесть счастливцем, потому что там, где он сбит с толку, сам я слеп, глух и невежествен.
Гуг приподнялся, распрямился и в изумлении стал рассматривать Пейна. Тот тоже открыл глаза, раскинул руки и вяло пожал плечами.
— А чему ты удивляешься? Я тебе друг, и ты меня знаешь как никто… Я рыцарь, я всегда стремился им стать. Я родился воином, я умею только сражаться, я — драчливый и неотесанный задира… Вот кто я, и горжусь этим. У меня нет ни времени, ни желания подпускать мистического тумана и засорять свою жизнь той загадочной ерундой, которая тебя с ума сводит… всем этим шутовством, окружающим тайны ордена. Мне нет нужды вникать в них так, как стремишься к этому ты, но, если я пойму, почему они для тебя столь привлекательны, я сам буду отстаивать твое право на их познание — настолько глубокое и подробное, насколько ты сам пожелаешь. Бога ради, Гуг, — прежде чем я стану на твою сторону, тебе придется объяснить нам обоим, во что следует, а во что не следует верить. До сих пор мы слышали либо невразумительный лепет, либо глупое бахвальство и ничего, по сути, не поняли. Мы пойдем за тобой в огонь и в воду, ты же знаешь, но с гораздо большей охотой, если будем знать, по какой причине ты туда суешься.
— Корка прав, — важно кивнул Годфрей. — Мы сбились с пути, но верим, что ты распознал верную дорогу. Если ты укажешь ее нам, мы поверим тебе.
Стоило Годфрею сделать свое торжественное и в высшей степени необычное заявление, как от безразличия Гуга не осталось и следа. Подобравшийся и побледневший, сидел он на траве, глядя на друзей широко распахнутыми немигающими глазами. Он пытался что-то вымолвить, но только беспомощно открывал рот и шевелил губами — слова застревали в горле. Потом он неловко отвернулся и встал, еще более побледнев. Годфрей, озадаченно наблюдавший за смятением, исказившим лицо друга, перекинулся взглядом с Пейном и снова обратился к Гугу:
— Мы же не просим тебя о чем-то дурном, о предательстве. Мы хотим ясности. Из нас троих ты лучше всех разбираешься в этих вопросах. Мы всего-то-навсего хотим узнать, что ты думаешь, во что веришь теперь, когда вступил в орден. Вот и все!
— Все? — Гуг сам не узнал собственного голоса — таким хриплым и чужим он ему показался. — Всего-то-навсего? Вы же просите, чтоб я вам проповедовал! Не исповедовал, не отпускал грехи, а стал вашим духовником, привел вас к спасению! Я не могу, Гоф. Я не знаю, в чем спасение, даже мое собственное.
— Ты не понял, Гуг, — горячился Пейн, — мы просто хотим обсудить с тобой, что ты сам считаешь истиной. Мы доверяем нашим собратьям по ордену, верим всему, что они нам втолковывают. Но стоит нам покинуть тайные покои, как все их поучения выветриваются из головы. Орден — это особый мир, но здесь, среди обычных людей, даже не помышляющих ни о какой тайне, мы теряемся и не знаем, кому верить.
Гуг де Пайен стоял средь луга, освещенный предзакатными лучами. Он словно увидел друзей новыми глазами, обнаружив в их лицах сомнение, смятение и отчаяние. Ошеломленный, он устремлял прищуренный взгляд то на Гофа, то на Пейна, так и эдак вертя в уме их недавние признания. Наконец он резко и решительно кивнул в ответ собственным мыслям, выдохнул и заявил:
— Мне нужно пройтись. Я не могу думать стоя на месте. Пойдемте со мной — глядишь, я что-нибудь и соображу по дороге.
Через некоторое время они остановились на берегу быстрого ручейка. Гуг склонился над заводью, высматривая в воде форелей.
— Вы спрашивали меня, во что я верю, но я понял так, что вы просите меня преподать вам истину, и это меня сначала обескуражило… потому что я не знаю, что такое истина. Я могу лишь строить о ней предположения — на основе своей веры. Но до истинного знания мне еще очень далеко. Все, что составляет предмет моей веры, может оказаться совершенно ложным. — Он перевел взгляд от ручья на лица друзей и продолжил: — Поэтому я расскажу только о том, во что я в самом деле верю… кое-что раскрою… почти все. Но я против того, чтобы вы вдруг решили, или хотя бы заподозрили, что мои слова и есть истина. Ни в коем случае, ясно вам? Бог свидетель — я вам не пророк, я ничего не знаю об истине, не знаю даже, где ее искать…
Гуг дождался, пока они кивнут в знак согласия, отвернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Слыша, что они двинулись следом, он говорил им на ходу через плечо:
— Я верю в Иисуса. Я верю, что Он жил и был распят. Но я уже не верю, что Он был настоящим Сыном Божьим. Я думаю, что Его распяли за Его политические убеждения, направленные против римлян и их союзников — Ирода [4] с его кликой. Я считаю Его борцом за освобождение и объединение еврейского государства, за избавление еврейского народа от иноземных захватчиков и за право исповедовать собственную религию по своим канонам. Я также верю — поскольку наш орден убедил меня, предоставив мне зримые доказательства, а не просто рассказав и заставив поверить на слово, — что Иисус входил в жреческую секту, известную под именем ессеев или, иначе, назареев. Ее члены основали общину, которую сами прозвали Иерусалимским братством. В нее входили те, кого сейчас принято считать монахами, — духовные избранники, живущие в отшельничестве и целомудрии. Они посвятили себя отречению от собственной воли и мирских благ, пытаясь таким образом заслужить благосклонность Господа — сурового и непримиримого. Они осознанно следовали Его завету, обязываясь всей жизнью оправдать Его ожидания… Все ли вам здесь понятно или есть вопросы?
4
Ирод Антипа — сын царя Ирода Великого. Царствовал после его смерти в Галилее и еврейском Заиорданье с 4 г. до н. э. по 39 г. н. э. Приговорил к смертной казни Иоанна Крестителя за то, что тот осудил его женитьбу на Иродиаде, супруге брата Ирода, поскольку такой брак запрещался Торой.