Рыцарство
Шрифт:
– Могу я спросить?
– Я боялся этого.
– Феличиано поднял глаза на Амадео.
– Спроси.
– Есть непроговариваемое, но ... ты сможешь в этом испытании не утратить благородства?
Феличиано ответил не сразу.
– ... Да... Наверное. Теперь да. Я выдержу. Худшее я пережил.
– Имея четверых преданных друзей, ты все равно не готов довериться никому?
Феличиано покачал головой и вздохнул.
– С бедами мы все один на один, Амадео.
У Амадео сжалось сердце.
– Ты готов выслушать меня?
Феличиано выпрямился и осторожно кивнул.
– Мужчина остаётся
Феличиано бросил на него пристальный взгляд и кивнул. На прощание крепко обнял друга.
Лангирано направился домой. На сердце было мутно и тревожно, что-то томило и отягощало, царапало душу до крови, но причины томящей муки он не постигал. Объяснение с Феличиано, на которое тот пошёл сам, прояснило только одно - боль друга была подлинной и пожирала его.
Амадео поморщился. Как все было легко и просто в те зеленые года, и сколько тягостей и мук принесла им зрелость. У Амадео болела душа за друга, но тут он понял, что что-то гнетет его самого, гложет, как червь. Неожиданно догадался. Это были застрявшие в памяти сказанные поутру слова Энрико о детях. Стало быть, тот все же надеется... на что? Энрико - гаер, но никто никогда не отказывал ему в благородстве, он не сможет сделать Чечилию своей подружкой - и из любви к Феличиано, да и соображений чести. Но жениться на Чечилии? Глупо и мечтать об этом. Но он всё же мечтает... Он влюблен, и похоже, проделал утомительный путь в Неаполь только ради... ради неё? Энрико никогда не осмелится попросить у Феличиано руки Чечилии, даже с дворянскими грамотами он для нее - плебей.
Но нет, вовсе не дела Энрико, понял Амадео, угнетали его. Сердце его ныло от своих забот, и пора было принять решение. Хватит искушений, хватит блудных снов. Надо посвятить душу и тело Господу и уповать на Его помощь. И у него никогда не будет детей, его ждал путь горний. Но почему Раймондо говорил за столом столь странные вещи? Нужно повидать его...
На восток наползала грозовая туча. Амадео миновал окраинную улицу и остановился - вокруг него неожиданно закружил белый голубь, слетел на землю, запрыгал у ног, и ошарашенный Амадео вдруг увидел на булыжной мостовой старую подкову.
На сердце его потеплело. Две хорошие приметы...
Едва переступив порог собственного дома, Амадео Лангирано замер в изумлении. Господь услышал его желание поговорить с епископом о монашестве - и исполнил его. Возле камина на стуле с высокой спинкой как Римский Наместник Христа на земле восседал Раймондо ди Романо. Но рядом с ним сидела Делия ди Романо в алом платье. Девица была сегодня особенно прелестна и впервые роскошно одета. Вырез платья обнажал лилейную шею и ложбинку белоснежной груди, Амадео смутился и опустил глаза, почувствовав волну жара, охватившего его. Господи, как же суета мира всё ещё отзывается в его некрепком сердце... На коленях у Делии пристроился кот Кармелит и музыкально мурлыкал, а донна Лоренца угощала гостей. Кармелит увидел его первым и тихо чихнул. Амадео смущенно улыбнулся. Добрые предзнаменования множились...
Едва заметив его на пороге, его преосвященство
– Амадео! Ты мне друг?
– безапелляционность и явная риторичность вопроса рассмешила Амадео, но он знал, что подобные вопросы обычно предваряли просьбы тяжелые и обременительные, и осторожно заметил.
– Я тебе друг, разумеется, Раймондо.
– Во-о-от!
– восторженно отозвался тот, словно только этого и ждал, - а друзьям что предписано? 'Носить бремена друг друга!'
Мессир Лангирано улыбнулся.
– Но надеюсь, ты не фарисей и не возложишь на меня бремя столь неудобоносимое, что свалит меня?
– Ну, что ты?! Я всё обдумал. Всё хорошо получится: возьмёшь бремя моё с плеч моих - я и в Рим осенью на диспуты съезжу, и в Болонье зиму проведу, а то сижу ведь с марта как привязанный. А сил моих с ней, уж ты поверь, нет. Третьего дня в храме какой-то потаскун так на неё пялился, что я едва службу не остановил, да по рылу посохом ему не заехал, а по городу с ней пройти немыслимо - молодые кобеля так и прыгают, не ровен час, не устерегу, опрокинет кто - отец проклянет с того света. А зачем мне эти сложности?
Амадео подумал было, что Раймондо всё еще не протрезвел со вчерашнего застолья, но тот пил совсем мало и ныне смотрел глазами твердыми и осмысленными.
– Господи, да ты про что говоришь-то?
От каминной полки раздался спокойный хрустальный голосок Делии.
– Это он про меня.
– Что?
– Он хочет, чтобы вы меня в жены взяли, - пояснила Делия путаный смысл слов брата.
– Он отцу на смертном одре обещал меня 'пристроить' - вот и пристраивает. Сначала пытался приткнуть меня другу своему, мессиру Энрико, еле я его образумила: Чечилия своего не отдаст. Потом решил меня мессиру Северино сосватать, опомнись, говорю, окаянный, этот, когда Бьянку видит - опереться на что-то спешит, а то - свалится. А вас он в расчёт не брал, считал монашествующим, а тут загорелся...
– Да уймись ты, чертовка, что ты несёшь?
– перебил братец сестру.
– Ничего не загорелся, всё я спокойно обмозговал. Ты не думай, Амадео, она даром что чернавка, а так миловидная, у монахинь воспитывалась, и рукоделие всякое знает, и даром, что ведьмой прозвали, а так она спокойная, кроткая...
Амадео невольно расхохотался.
– Ну, что ты смеёшься?
– лицо епископа вытянулось, - чем она тебе плоха? Три языка знает, ерунду античную всякую, книжек перечитала целую уйму, меня поправляет, аще что забуду. Или ты этих... как их...
– он пощелкал пальцами, - а, блондинок, что ли, любишь? Так молоко же белой козы ничуть не белей молока чёрной! Возьми - прок от неё будет, а покроешь её - она детишек тебе народит...
Амадео почувствовал, что краснеет.
– Делия... вы его слышите?
Девица тут же откликнулась и, опустив на пол кота, подошла к ним.
– Ну, ещё бы я его не слышала, не глухая. Он не помешанный, мессир Амадео, просто надоела я ему хуже горькой редьки, - пояснила сестрица логику сбивчивого красноречия братца, - он меня, конечно, любит, только обуза я ему, спит и видит от меня избавиться.
– А вам не обидно, что в вас обузу видят?
– А чего обижаться, - удивилась красотка, - Раймондо человек святой, не от мира сего, в облаках витает, земное ему как пыль подошвенная.