Рыцарство
Шрифт:
Между тем девицы нагло строили ему глазки, особенно усердствовали Анна Навоно с Джиневрой Меньи, норовя подставить одна другой ножку, сам Северино растерялся от обилия женского внимания, вино окрасило его бледные щеки румянцем смущения, он зримо похорошел.
Сама Бьянка, замечая на себе взгляд Северино Ормани, и понимая, что он оказывает ей предпочтение, не радовалась, но пыталась уверить себя, что довольна. Молодые люди держались в стороне. Они сторонились всех девиц, но Бьянке казалось, что они демонстративно избегают именно её. Вино нового урожая, незрелое и кислое, всё же пьянило, и постепенно ударило ей в голову. Ей показалось, что иного выхода, кроме как выйти за Ормани, у неё и вправду нет. Своим авторитетом и силой он защитит её от пренебрежения толпы, сравняет с подругами. Она с тоской поглядела на него. Это был не Пьетро Сордиано, но сейчас ей показалось это неважным. Всё уже было неважным. И на осторожный вопрос братца Энрико, упорно ли она настроена против мессира Ормани?
– Бьянка покачала головой.
Северино Ормани видел потухшие глаза Бьянки, по-прежнему любил её и ненавидел себя. Ненавидел за то, что не умел заслужить любовь, за то, что не мог отойти. И когда Энрико прошептал ему, что сестрица не встретит отказом его предложение, возненавидел себя ещё больше, но всё равно подошёл и косноязычно произнес заученные фразы. В глазах его всё плыло, но он видел, что она кивнула. Чечилия и Энрико, появившиеся Бог весть откуда, уже поздравляли их, рядом возник стольник Донато ди Кандия, кравчий Джамбатиста Леркари, камергер Гвидо Навоно, ловчие, шталмейстеры, сокольничие... Катарина Пассано, кормилица графа Феличиано, тоже поздравила их, пробормотав Бьянке 'хватит, девка, дурака валять', а Ормани перекрестила, Чечилия расцеловала Бьянку. Энрико был счастлив до небес, обнимал друга, даже чмокнул в лоб сестрицу.
Свадьбу назначили на будущую субботу.
Охотничий праздник был прерван дождем, но всё важное уже свершилось. Охотники, стражники и девицы, озлобленные потерей лучшего жениха, ушли в замок и только Энрико Крочиато, чуть хмельной и счастливый, остался в саду под навесом.
Ливень с мелким градом прошумел, вселяя ужас и дрожь в древесные листья, бросая жемчужины градин в лужи, их твердость таяла в трясине вод. Сырая почва пахла ванилью, Энрико чувствовал себя расслабленным, словно насквозь пропитанным сыростью вечернего сада. В темноте ему мерещился странный однозвучный напев лютни, тот, что способны извлечь из струн и смычка грубые натруженные руки. Чечилия подошла тихо, он ощутил на щеке её мягкую ладонь.
– Мне не по себе, а почему, понять не могу...
– Ты о Бьянке и Северино?
– Нет. Я думал о них, потом о ливне, осени. Потом пришла тоска. Просто подумалось, что со всем этим будет? У какого-то римлянина я прочел, что человечество - бесчисленная череда покойников, возникающих из ниоткуда и уходящих в никуда. Неужто, правда? Неужели мы также исчезнем, как исчезли эти градины в лужах? Мои мысли, мои желания - все исчезнет? И здесь, на моём месте столетие спустя будет сидеть кто-то и так же недоумевать - о том же самом?
– Энрико опомнился, - прости, Чечилия. Бог весть, что в голову лезет...
Чечилия улыбнулась.
– Это просто зажглись окна замка. В печальном созерцанье дождя в сумерках сада, они, перекрещенные крестовинами, показались тебе тенями крестов. Отсюда и мысли...
Энрико задумался и кивнул.
– Да, окна... кресты... могилы... Светляки, свечи, лампады и фонари в ночи навевают мысли о вечном. Но я не хочу умирать, - слова Энрико прозвучали бесстрастно, - сейчас не хочу.
Чечилия не удивилась. Она знала мужа.
– Сейчас? А когда-то хотел?
– Да. Я не рассказывал тебе?
– он усадил жену на колени, - мне было тогда двенадцать лет. Мы с Донато, он был старше меня, пошли к Дальнему скиту к монаху Аугустино. Он был глубоким стариком, и мы застали его при смерти. Он лежал на одре и странно дышал - глубоко и медленно. Но, увидя нас, привстал, оперся на локоть, подозвал к себе Донато, сказал, что уходит, и благословил его, назвав Раймондо. Мне показалось, старик бредит, потом он снова лег и побелел. Донато сказал, что он ушёл, уже не дышит. Вдруг я увидел свет, струящийся точно мириады крохотных светляков... было не страшно. Все исчезло, и я подумал, что мне просто показалось. Через три года Донато принял постриг с именем Раймондо. Тогда я спросил у него, видел ли он после смерти Аугустино свет? Он удивился. 'Ты тоже видел?'
После на моих глазах многие умирали. Было страшно. Отец, мать, сестра отца, наш старый писарь, это побоище в августе. Всегда страшно и непонятно. А вот тот раз, один, все было понятно и светло. Он не умер, он ушёл.
– Феличиано рассказывал об Аугустино. Мой отец возил его в скит, но не любил говорить об этом. Старик наговорил ему кучу дерзостей, сказал, что он растит человека Власти, но не человека Любви...
Энрико бросил быстрый взгляд на Чечилию.
– Я не знал. Феличиано не говорил. Но Аугустино не боялся умирать. Он был свят. Значит, надо жить по-божески, чтобы не бояться умирать. А я боюсь. Что в моей жизни не то?
– Ты мелешь вздор, Энрико. Бог есть жизнь. Он - не есть смерть. Стремление к Богу - стремление в вечной жизни. Он помогает преодолеть страх минутной смерти - ведь через неё в тридневии ты пройдешь в вечную жизнь. Челестино сейчас там, я знаю. Он - в жизни. Мы - тоже в жизни. И жизнь - во мне.
Энрико слушал молча, потом поднял глаза на жену.
– Что? Я... правильно тебя понял?
Она торжествующе улыбнулась и кивнула. Крочиато сразу забыл свои философские размышления. Бог мой, Чечилия тяжела! Да, жизнь была здесь. Сейчас он почувствовал особое отвращение к смерти. Чечилия понесла во чреве его дитя.
Он осторожно подхватил на руки жену и понёс к себе.
Глава 23.
У алтаря Бьянка была бледна, старалась скрыть печаль и горечь сердца, Ормани молился. Он в эти дни молился постоянно, даже стоя в церкви, повторял в душе сбивчивые молитвы. 'Господи, я соединяюсь с той, что холодна ко мне, ибо жизнь моя без неё бессмысленна. Прав ли я? Я недостоин её любви и согласен довольствоваться тем, что она может отмерить мне. Пусть так. Я не прошу Тебя, Господи, помощи, ибо я недостоин её - но утиши только эту боль, боль нелюбви. Я готов быть рабом её, но не нужен и как раб, но отказаться от неё я не силах, вразуми же меня, глупца, ибо не знаю я, что делать мне. Меня никогда не любили, Господи...'
Молился и братец невесты, умоляя Господа устроить счастье его друга, смирить горделивый нрав сестрицы и устроить их брак. 'Господи, наставь и вразуми их, яко Ты волиши, ибо ни друг мой, ни сестра моя не имеют мудрости для счастья. Устрой пути их, да обретут они блаженство брака и совместной любви...'
Свадьба была скромной и тихой.
Когда они остались одни в его покоях, Северино с горечью почувствовал, что не только не чувствует себя свободным, но и стыдится даже обнажиться перед женой. Из-за задернутого полога он скользнул под одеяло, жалея, что из-за света пылающих дров в камине она видит его. Ему хотелось темноты. Дрожащими руками он потянулся к ней, обнял. Бьянка лежала с закрытыми глазами, Ормани бормотал что-то, чего сам не понимал, лег на неё и трепетно вошёл, морщась от её боли. Неожиданно она открыла глаза, и он замер. Северино понял, мгновенным озарением прочитал, постиг этот взгляд. Она ненавидела его. Ненавидела за то, что Пьетро оказался мерзавцем и не любил её, и за то, что он - Северино Ормани, не Пьетро Сордиано, и за то, что он, нежеланный и ненужный, любит её.