Рыцарство
Шрифт:
– Ты куда, Катарина?
Та вздохнула.
– Девке Реканелли, которой братец твой пользуется, ужин несу.
– Что?
– Чечилия обомлела.
– Лучия... Господи! Я совсем забыла... Так он...
– Обесчестил девку, - кивнула Катарина, - даже жалко. Запер, никого не велел пускать, измывается, нехристь. Нашёл на ком зло срывать. Если бы не горе его, своими руками отколотила бы сквернавца.
Чечилия растерялась. Господи, Лучия... как же это? Чечилия насколько минут просто не могла осмыслить услышанное. Лучия Реканелли... Вот уж кто была ни в чем не виновата, ведь кроткая,
Перед её глазами замелькали сцены в монастыре: кроткая и тихая Лучия собирает ландыши, вот она при жалком свете лампады читает Псалтирь, вот смеется её рассказам о замке... Господи... Феличиано, что ты сделал?
– Донна Крочиато, что с вами?
– Чечилия сквозь слёзы разглядела мессира Амадео Лангирано.
– Это ужасно. Феличиано обесчестил Лучию Реканелли. Это же... разве рыцарь может? Это же... Да, у него горе, но горе не дает право причинять горе другим. Как он мог?
– Чечилия была просто убита и не скрывала потрясения.
Амадео тоже побледнел. Он запомнил Лучию ещё в доме Родерико Реканелли, и когда во время разграбления чернью палаццо Реканелли увидел Лучию, бросился спасать её от гнева разъяренной толпы. Амадео и помыслить не мог, что то, что не сделала орава мстителей, сотворит его друг Феличиано Чентурионе.
– Может ли это быть, донна Чечилия? Может быть, вы что-то неправильно поняли...
– Амадео столкнулся глазами с твёрдым взглядом Чечилии и понял, что эта особа очень немногие вещи может понять неправильно.
– Он уже вытворял нечто подобное, когда умерла Франческа, - зло проронила Чечилия, - но тогда это были селянки, а не аристократки. Я пойду к нему...
– Подождите...
– Амадео нахмурился. Какая-то мысль на мгновение проступила из тумана, и снова исчезла.
– Я сам поговорю с ним. Я все-таки не верю... Я пойду к нему. Мне он не солжёт.
– Лангирано хотел в это верить.
...Феличиано Чентурионе Амадео застал в нефе храма у надгробия Челестино. Расслабленная поза друга невольно сжала сердце Лангирано: Феличиано скорчился у мраморной плиты, рука в судорожном жесте вцепилась в крышку гробницы. Рядом Амадео заметил оплетенную бутыль крепленого вина, и понял, что Чентурионе пьян, причём, пьян до положения риз, до тех запредельных степеней, когда уже перестают различать добро и зло.
'В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня; ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня; сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильпнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах; не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами, ибо Ты вознес меня и низверг меня. Дни мои - как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава...', бормотал он и умолк.
– Амадео...
– Граф заметил Лангирано, повернув в его сторону отяжелевшее, небритое лицо.
– Что ты?
Лангирано подошёл ближе.
– Это правда,
Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.
– Что за пустяки...
Лангирано напрягся.
– Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты... Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости
На Чентурионе эти слова произвели не больше впечатления, чем на быка - жужжание надоедливого слепня.
– Полно тебе, вздор это. Безопасное место. Она и сидит в безопасности...
– в глазах Феличиано Чентурионе промелькнуло что-то, чего Амадео не понял.
Лангирано внимательно всмотрелся в это всё ещё величественно красивое лицо и ужаснулся: Чентурионе не лгал, ему и в самом деле не было дела до обесчещенной им девицы, его губы искривила пренебрежительная усмешка, потом растаяла, сменившись утомлённым безразличием. Перед ним сидел откровенный выродок. Тот, кого он знал с детских лет, теперь исчез. Лишь одна сделанная подлость способна неузнаваемо перекосить человека. И если его нельзя вразумить - надо уходить, ибо дурные сообщества развращают добрые нравы.
Лангирано вздохнул. Он терял того, кому был предан и кем восхищался, кто столько раз согревал сердце. Но быть рядом с ним теперь не мог.
– Прости, но я не могу отныне называть тебя своим другом, Феличиано. Это мне чести не сделает, - Амадео чувствовал комок в горле, но проговорил эти слова отчетливо. Феличиано поднял на него тяжёлые глаза с набрякшими веками, а Амадео, повернувшись, пошёл к дверям. Ему было горько и больно, это был болезненный, по живому, обрыв связей с дорогим и любимым человеком, но простив такое, он сам станет подлецом. Лангирано любил друга, но Бог был Амедео дороже Феличиано Чентурионе, и он уходил. Уходил, словно ступая босыми ногами по иглам и битому стеклу, но уходил.
Тихий голос Феличиано настиг его у самой двери, когда рука Амадео уже легла на скобы замка.
– Амадео... Вернись.
Лангирано замер, потом не снимая руки с холодящей пальцы замковой скобы, медленно обернулся. Он корил себя за эту слабость, но ничего поделать с собой не мог. Он любил этого человека и мучительно не хотел терять. Он понимал, что Чентурионе нечего сказать в оправдание совершенной мерзости, но всё равно обернулся.
Феличиано Чентурионе теперь стоял у гробницы, чуть пошатываясь, но взгляд его чуть прояснился. Он, медленно ступая по храмовым плитам, сам приблизился к Лангирано.
– Не сердись, я виноват...
Амадео внимательно всмотрелся в лицо Феличиано и вздрогнул. Слова покаянные, упавшие с уст Чентурионе, едва достигли сознания Лангирано, и не они заморозили Амадео. В глазах Феличиано промелькнуло и растаяло раскаяние, сменившись чёрной пустотой. Пустотой такой бездонной бездны, что сердце Амадео замерло.
– Зачем ты это сделал? Смерть Челестино - горе, но горе потери брата не дает тебе право творить низости, - как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчетно, думал он о другом.