Рыцарство
Шрифт:
– Я нагрешил, - вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, - горе потери брата. Да. Ты прав, горе... не дает права... не дает права...
– Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, - но если бы ты знал... что... я потерял...
– Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами
Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились
Он медленно приблизился к Чентурионе.
– Оmnes conatus nulli utilitati fuere... И не по воле богов от иного посев плодотворный... in collibus sterilibus ...он никогда от любезных детей не услышал имя отца... laterem lavimus... и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят...
– тихо сказал он, садясь рядом с другом.
– Лукреций... Как же я не догадался... Я, правда, подумал, но...
Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.
– Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал?- он въявь протрезвел.
– Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций... Вот это...
'И не по воле богов от иного посев плодотворный
Отнят, чтоб он никогда от любезных детей не услышал
Имя отца и навек в любви оставался бесплодным.
Многие думают так, и, скорбя, обагряют обильной
Кровью они алтари и дарами святилища полнят,
Чтобы могли понести от обильного семени жены...'
Вот что ты цитировал...
Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряженно спросил.
– Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь... Энрико тоже.
– Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но... ты уверен?
Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.
– Уверен ... в чём?
Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.
– Мать говорила, что ни одна из жен не родила тебе... Но...
Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.
– Это проклятие. Франческа хотела наследника и требовала детей, говорила, что все её сестры плодовиты. Я сказал, чтобы он сходила к знахарке, но она заявила, что у нее перебывали они все... И одна... процитировала ей Лукреция. Она обвиняла меня, но я не верил. Я мужчина, это вздор... На мое счастье на празднике урожая она простудилась и весной умерла. Но слова её... слова её жгли меня.
– Феличиано говорил, уставившись в одну точку, и ничего перед собой не видя.
– Я хотел только одного, чтобы хоть одна понесла... Поселил их в верхних покоях, и никогда я так не усердствовал. Прошло полгода. Ничего. Девок я отдал в село с хорошим приданым, - Феличиано отчаянно махнул рукой, - отец тогда решил снова женить меня, подумал, что я схожу с ума без жены, возражать я не мог, объяснить тоже ничего мог, покорился, отец нашёл Анджелину... Тут я узнал, что четверо из пяти девок, что я отдал в село, уже тяжелы. Эта чёртова свадьба... Я почти не чувствовал в себе мужественности, а она тоже всё требовала наследника. И отец... эти вопросы...
– Когда Анжелина погибла, ты сказал отцу, что бесплоден?
– Да, он хотел привести мне третью жену из Рима, я ... я уже не мог выносить этого... Мои слова убили его.
– Господи, но...
– Молчи. Что мне оставалось? Челестино... Я надеялся, что он... Я видел в своем бесплодии наказание за грехи молодости, я куда как не был безупречен. Но Челестино... Я держал его в ежовых рукавицах, он был чист, как агнец. Я берёг его как сокровище, берёг даже от искушений, не то что от греха! Я сделал его соправителем и мечтал женить. Он продолжил бы наш род... А что теперь? Мерзавцы Реканелли, - зарычал он вдруг, как разъяренный медведь.
– Негодяи... Что толку, что их нет, что пользы, что мой народ поддержал меня, что за смысл во всем, если род мой кончится на мне? Зачем мне жить?
– Но сестра...
Феличиано отмахнулся.
– Что мне в ней? Она не может родить Чентурионе. Я проклят. Мерзавцы...
– он резко всколыхнулся, зарычав, - а ты ещё... с этой девкой... Её стоило зарезать на могиле моего брата - в жертву за грех её родни, вот чего она заслуживала!
Амадео царапнули гневные нотки в голосе друга. Тот ненавидел Лучию Реканелли. Заметив тень, пробежавшую по лицу Лангирано, Чентурионе чуть улыбнулся. Его рука накрыла руку Амадео, лицо смягчилось.
– После начала зимней охоты я выпровожу её из замка. Я поселю ее где-нибудь в захолустье, ведь в Парме или Пьяченце женщина без мужчин почти всегда станет блудницей, а вернее, внесу за неё залог монастырю, где она выросла. Но пока - пусть будет здесь.
– Ты ... бываешь у неё?
– спросил Лангирано, пряча глаза.
– Мне ... мне по ночам плохо одному. К зиме я чуть приду в себя. Не сердись и не кори меня.
– Феличиано помолчал.
– И никому ни слова о том, что услышал от меня.
Амадео, по-прежнему пряча глаза, кивнул.
Сам Чентурионе, придя к себе в спальню, рухнул на ложе. Он, хоть и сожалел, что его горестная тайна стала известна Амадео, всё же испытывал и некоторое облегчение при мысли, что его скорбь разделяет друг, на кристальную честь которого он мог положиться. Феличиано задумался. Он не лгал Лангирано: Лучия Реканелли вызывала в нём отвращение, была живым свидетельством его низости. Сейчас, когда он чуть пришел в себя, он опомнился, но сделанного было не вернуть. Ненависть и месть помрачили его голову, он не соображал, что делал. Сейчас он не совершил бы подобного.