Ржавые листья
Шрифт:
— Чего тебе? — спросила я неприязненно.
— Там… — придушённо ответила Потвора. Верна мне Потвора или нет? Для меня такого вопроса никогда не было — она служила при мне уже лет пять, я сама выдавала её замуж и была на её свадьбе посажёной матерью… я верила её, как себе.
— Что — там? — я холодно сжала губы. — Змей? Упырь? Владимир Святославич?
— Ратхар, — выдавила она.
— Какой Ратхар? — не поняла я. И вдруг поняла. — Свенельдов старшой?!
— Он.
— Отколь он взялся? — я вдруг поняла, что ничего глупее я доселе не спрашивала. — Веди
Урманин глянул угрюмо и вновь уставился в пол.
— Рассказывай, — велела я занемевшими губами. Хотя рассказывать-то, собственно, было уже нечего. Всё кончилось. Волчий Хвост — чёрт его раздери совсем! — оставил от всего нашего дела рожки да ножки. Остался один только Куря, к коему я недавно послала вестоношу. Про это я и сказала Ратхару.
— Не поможет, — бросил он то самое, чего я опасалась. — Теперь у Владимира руки развязаны, он Курю встретить сможет на самой меже, у Роси.
— Да что ж делать-то?! — я в отчаянии всплеснула руками.
— Затаиться и ждать, — всё так угрюмо ответил урманин. — Больше нечего.
— А ты как сюда попал? В Кром-то?
— Да кто меня помнит-то средь Владимиричей? — пожал Ратхар плечами. — Раз-два — и обчёлся. И не пошевелился никто в воротах.
— Что мыслишь делать ты?
Ратхар вновь пожал плечами, угрюмо глянул на великую княгиню, вновь отвёл взгляд.
— Не знаю, — пробормотал он. — Мой господин убит… мне больше нечего делать в Гардарики. Пристану к какой-нито варяжьей ватаге, а там… видно будет.
Я помолчала несколько времени, потом кивнула:
— Ладно, ступай. Спаси бог за вести… хоть и дурные.
Теперь мне оставалось и впрямь только затаиться.
За Ратхаром захлопнулась дверь. Я встала, пинком отворила дверь на гульбище, вышла к перилам. В досаде стукнула кулаком по перилам, запрокинула голову. Нудный мелкий дождь хлестнул по лицу, смешиваясь со слезами.
Всё рухнуло. Всё. Всё.
Внизу по дождь вышел Ратхар, кутаясь в валяный плащ, косо глянул на меня, поёжился и зашагал к воротам, старательно обходя лужи. Я подняла руку и молча перекрестила его вслед. Старый урманин не был христианином, как я, он верил в своих богов, но я знала — моему богу, тому, единому, это всё равно.
Спаси и сохрани, — шепнули губы.
Из-за угла терема вывернулись трое. Тоже в плащах, только видлоги откинуты на спину, а головы в шеломах. Да и на плечах под плащами что-то топорщится — не иначе, брони. А сзади полы плащей приподняты длинными мечами.
Я зажала себе рот руками, чтоб не закричать. Нельзя кричать, нельзя! Ратхар, коль сможет, так он и сам вывернется, а не сможет, так и мой крик ему не помощь. А вот себя выдам с головой тогда.
— Эй, стой-ка!
Урманин даже шага не ускорил, и уж вестимо не оборотился. Притворился, что не слышит или не понял, что зовут его.
— Эй, Ратхар!
Вот тут выдержка ему изменила. Ратхар оборотился и ощерился лесным волком, плащ отлетел в сторону, пластаясь по слабому ветру, словно крылья, в руках тускло блеснули меч и нож. Кмети отпрянули посторонь, охватывая его полукольцом и тож сбрасывая плащи.
Но честного боя не было.
С крыльца кто-то что-то каркнул властным и хриплым голосом, указал облитой кольчугой рукой, роняя в грязь дождевые брызги. С дальней вежи, прямо с заборола стремительно свистнула стрела, с другого — другая. Ратхар шатнулся, но старого урманина не так уж просто было свалить. Он сделал новый шаг, и кмети попятились, опуская мечи. Казалось, сделай он ещё шаг — и они ударят в бег. Но просвистела ещё одна стрела, и вой на веже опустил лук.
Ратхар лежал ничком на грязном утоптанном дворе терема, из-под него уже натекала лужа крови, смешанной с дождевой водой. Я попятилась назад с гульбища. Не надо, чтобы меня видели, не надо! И тут я остоялась, как побитая громом.
Они окликнули его по имени! Они знали!.. Но кто мог?!
Потвора!
Я бросилась к двери, распахнула её и выскочила в переход. Потвора стояла у самой двери и, завидя моё лицо, шарахнулась посторонь.
— Сука! — прошипела я. — Змеища подколодная.
Чернавка отскочила ещё дальше, но я уже ухватила её рукой за воротник. Плотная льняная ткань затрещала, но выдержала. Я швырнула Потвору через порог, она споткнулась и растянулась на полу. Я с маху пнула её носком сапога под рёбра. Упругое, какое-то багровое бешенство плескалось у меня в висках. Чернавка перевернулась на спину и пискнула в ужасе:
— Госпожа княгиня, пощади, это не я!
Я остоялась на миг. А если правда не она?
— Я всё время у двери была, сторожила, чтоб не вошёл к тебе кто! Госпожа княгиня!..
А ведь и верно, — подумала я, опуская уже вновь занесённую для удара ногу. — Она ж всё время была за дверью. Я вспомнила, что пока я говорила с Ратхаром, за чуть приоткрытой дверью всё время мелькал Потворин синий летник. И когда урманин уходил, она тоже была в переходе. И когда я выскочила — тоже.
Видно угадав по моему лицу, что гроза миновала, чернавка зарыдала в голос. Я обессилено села подле неё прямо на пол и погладила её по плечам, тоже смахивая слёзы.
— Ладно, прости Потвора. Погорячилась я, не подумала. Прости.
— Княже Владимир! — дверь, чуть скрипнув, отворилась.
— Ну, что ещё?! — недовольно отозвался великий князь, оборачиваясь. Никого видеть не хотелось: Владимир ломал голову, как выбраться из той грязи, в кою влез по собственному неразумию и похоти. Дочка Волчьего Хвоста, вестимо, не пожалеет ярких словечек, расскажет отцу про всё. А Военег Горяич не таков, чтоб спускать обиду кому-либо, пусть даже и великому князю. Перекинется воевода к радимичам, как пить дать. Тогда никоторый Гюрята Рогович или Ольстин Сокол его не удержат. А Сокол и вовсе — не переметнулся бы вместе с ним… Он с Волчьим Хвостом в своё время и Дикое Поле прошёл, и Планины, и Родопы, и Кавказ. А плохо тебе тогда будет, великий княже, — сказал сам себе Владимир Святославич.