«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Сборник

– Сидите, пожалуйста, сидите, господа! – торопливо успокаивал старик. – Я к вам тоже… Я вот к ним… Не знаю, как имя-отчество…

И старик порывисто обнял молодого, окончательно смутившегося поэта, который узнал Платова.

– Не стою этого, мой друг, не стою, – говорил расчувствовавшийся атаман, – я совсем не стою… Спасибо – похвалили, хоть и не заслужил, ей-богу, не заслужил…

Жуковский бессвязно бормотал что-то. Давыдов вежливо подошел к старику и попросил не побрезговать их кружком – выкушать с господами офицерами стакан чаю или чару хорошего вина. Старик благодарил, жал руки, утирал глаза, сморкался все так же громко и быстро, как быстро он все делал. Ему очистили место около Давыдова, который казался хозяином в этой импровизированной гостиной у костра.

– Что прикажете, ваше превосходительство, – вина?

– Винца, винца, мой друг, спасибо… Погреюсь у вас и послушаю вот

их…

Ему отрекомендовали Жуковского. Платов кое о чем спросил его, снова благодарил за лестные стихи, которых он не заслужил… Старик сегодня утром был огорчен замечанием главнокомандующего, что будто бы он, Платов, недостаточно распорядительно действовал при удержании неприятеля после выступления из Можайска наших главных сил. Атамана грызло это замечание, не давало ему покоя – и вот эти стихи росой пали на его огорченную душу.

Когда смятение улеглось и Платов высморкался в последний раз так энергически, как будто бы послал свой нос на штурм, Жуковский снова завел своим певучим голосом:

Хвала бестрепетных вождям!На конях окрыленныхПо долам скачут, по горамВослед врагов смятенных;Днем мчатся строй на строй; в ночиСтрашат, как привиденья;Блистают смертью их мечи,От стрел их нет спасенья;По всем рассыпаны путям,Невидимы и зримы;Сломили здесь, сражают тамИ всюду невредимы.Наш Фигнер старцем в стан враговИдет во мраке ночи;Как тень прокрался вкруг шатров,Всё зрели быстры очи…И стан еще в глубоком сне,День светлый не проглянул —А он уж, витязь, на коне,Уже с дружиной грянул.Сеславин – где ни пролетитС крылатыми полками,Там брошен в прах и меч, и щитИ устлан путь врагами.Давыдов, пламенный боец,Он вихрем в бой кровавый;Он в мире сч'aстливый певецВина, любви и славы…

Давыдов сидел бледный, глубоко потупившийся; рука, в которой он держал давно погасшую трубку, дрожала. Старческие светлые глаза Платова радостно смотрели на него. И вдруг Бурцов, словно сорвавшийся с петли, забыв и Платова, и все окружающее, бросился на своего друга и стал душить его в своих объятиях.

– Дениска! Дениска, подлец!.. Денисушка мой, ведь это ты, ракалья! – пьяно бормотал он, теребя озадаченного друга. – У-у, подлец, какой ты хороший!..

Офицеры покатились со смеху. Даже солдаты прыснули. Но в этот момент вдали бухнула как из пустой бочки вестовая пушка – и все схватились с мест.

Н. Митаревский

Воспоминания о войне 1812 года

Остановились вблизи Малоярославца, не доходя до него. Только что начала заниматься заря, отрядили туда егерские полки и от пехотных полков стрелковые взводы. Вскоре открылась ружейная пальба. В Малоярославце ночевали уже французы. Полки Либавский и при нем поручик с четырьмя орудиями и Софийский с штабс-капитаном и четырьмя орудиями свернули направо и пошли к городу. Псковский же полк и Московский, при котором я находился со своими четырьмя орудиями, пошли прямо, вступили на Калужскую дорогу и стали на ней против заставы: Псковский на левой, а Московский на правой стороне, в виду и близко города. При нас находился и наш дивизионный командир, генерал Капцевич.

В городе продолжалась ружейная перестрелка; выстрелы то удалялись от заставы, то приближались; пули ружейные залетали к нам и свистели. Открылась с нашей стороны пушечная пальба с правой стороны, потом с левой стороны стреляла наша батарейная артиллерия по мосту, через который неприятели проходили в город. С возвышенностей за городом и рекой начали стрелять из орудий и французы; сначала стреляли по нашим батареям, потом начали бросать гранаты и в полки, при которых я находился. Так как они стреляли по

нас с отдаленной позиции, то гранаты большей частью разрывало в воздухе, но падали они около нас больше осколками, которыми убило и ранило несколько людей и лошадей.

Долго мы стояли под выстрелами, ничего не делая и завидуя находившимся впереди: по крайней мере, там хотя убьют или ранят, так недаром. К тому же было мокро и холодно, огней не велено было раскладывать, да и есть нечего было: наши съестные припасы были в одном месте, при штабс-капитане, я же, отделившись, ничего с собой не захватил, почему и взял у солдат несколько сухарей и грыз их. Время подходило к обеду, когда мой денщик, по распоряжению нашего дядьки, принес мне полный котел каши с курами, которых солдаты достали где-то в деревне. Кушанья принесено было столько, что я съел самую незначительную часть, а остальное отдал фейерверкерам. Когда поел, то как будто согрелся и закурил трубку.

‹…›

Во все это время гранаты летали к нам беспрестанно, а впереди шла пальба пушечная и ружейная. Часу, может быть, в первом с французской стороны канонада очень усилилась, ружейная пальба быстро подвигалась к заставе. Наши войска показались, отступая из города по дороге и по сторонам, а вслед за ними выходили французы и выстраивались. Генерал Капцевич приказал Московскому полку двинуться вперед, чему я обрадовался, подумав: «Пусть лучше убьют в деле, чем на месте», – и скомандовал: «Батарея, вперед!» Генерал Капцевич возразил: «Не надо артиллерии, пусть артиллерия остается на месте!» Это меня сконфузило, я подошел к нему и только сказал: «Позвольте, ваше превосходительство…» – как он крикнул: «Не надо артиллерии! Я сказал, не надо, пусть артиллерия остается – и ту заберут, что там…» По своей неопытности я еще не видел никакой опасности, почему и обратился к стоявшему подле меня майору, батальонному командиру, и просил его взять меня с собой. Он подошел к генералу Капцевичу и сказал: «Ваше превосходительство! Позвольте нам взять артиллерию: где же мы будем, что допустим погибнуть своим орудиям?» И тогда Капцевич позволил взять артиллерию, прибавив: «Берите, только осторожнее…»

Батальоны двинулись скорым шагом и немного разошлись. Я и со мной батальонный командир, большого роста молодчина, понуждали лошадей ехать рысью, и хотя они были утомлены да и орудия тяжело было везти по пашне, но все-таки мы довольно ушли вперед от батальонов и, не доезжая Малоярославца, заняли позицию на левой стороне Калужской дороги, против самого выезда.

Наша пехота все отступала от города, отстреливаясь, а французы в больших массах выходили из города и строились в колонны. Я скомандовал: «С передков долой, передки отъезжай!» И только что лошади поворотили, как французы сделали по нас из ружей залп. Залп пришелся больше по ездовым и лошадям, прикрывавшим собой людей при орудиях. Несколько ездовых было ранено, а больше лошадей, одна из них и совсем упала; произошло расстройство. Как ни были утомлены лошади, но их запрягали, и они перепутались в постромках. Я приказал заряжать орудия картечью, а сам бросился приводить в порядок лошадей. Только что привел их в порядок, как французы устремились на нас, а тут подошли и наши батальоны. Поверив прицел, скомандовал я первое «пали!», но у канонира, стоявшего с пальником, до того дрожала рука, что он не мог фитилем попасть в затравку. Это был видный из себя солдат, вновь к нам поступивший и находившийся в первый раз в деле. Батальоны же, поравнявшись с орудиями, остановились и смотрели на нас. Мне стало и досадно, и стыдно. Я вырвал у канонира пальник и, оттолкнув его, смело приложил пальник к затравке. Выстрел был удачный, и так как неприятели были довольно близко, то он уложил целый ряд французов; потом второй, третий, четвертый выстрел, и так далее. Все выстрелы были очень меткие, французов клали целыми рядами, и у них тотчас же произошло замешательство.

Видя это, пехотные, не только офицеры, но и солдаты, кричали: «Браво! Славно! Вот так их! Еще задай! Хорошенько их! Ай, артиллеристы, ай, молодцы!» При этих возгласах люди мои раскуражились и работали действительно молодцами – живо и метко; мне оставалось только говорить: «Не торопись, не суетись», указывать направление и изредка поверять их. Французы подались назад, частью по дороге, а частью начали прыгать через заборы и плетни, где и засели в прилегавших к ним садах и в находившемся там же довольно большом двухэтажном деревянном доме, и начали осыпать нас пулями. В это время подъехал конногвардейской артиллерии полковник Козен с четырьмя орудиями, поставил их в промежуток между моими, и так как другой батальон полка и два моих орудия были немного левее, он оставил при конных орудиях офицера, а сам уехал. Стали действовать восемь орудий, а французов почти прогнали как из садов, так и из дома, и пули начали уже летать не так часто.