«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Шрифт:
‹…›
Левее от нас, с французской стороны, раздался пушечный выстрел, и первым ядром повалило у меня лошадь; потом другой, третий и так далее, метко попадая в нас. Мы обратили туда все наши восемь орудий и начали стрелять, слева же от нас подъехала еще батарейная рота нашей бригады, и вскоре мы заставили французов замолчать.
В это время показалась наша армия, на правой стороне от нас, пришедшая из-под Тарутина. Часть ее отделилась и прошла за нами, на наш левый фланг. Сзади нас не было уже видно никаких войск в резерве: все введены были в дело. Сделай неприятели еще дружный напор до прихода армии – нам бы не устоять против их многочисленности; опоздай несколькими часами наша армия из-под Тарутина, то они могли бы занять Калужскую дорогу. Неприятели
канонада начала затихать, продолжалась только в городе ружейная перестрелка. Гвардейская артиллерия уехала, а я остался с четырьмя орудиями. В это же время возвратились посланные мной за зарядами первые выстреленные ящики.
Пальба затихла. С самого полудня начал показываться в городе дым, а вскоре весь город был в огне: горели дома, церкви, заревом нас совершенно освещало. Расставили впереди пикеты, а остальным людям приказано было прилечь. Легли колоннами, как стояли, положа головы один на другого, ружья имели каждый при себе. Мои люди тоже прилегли, кто куда попал. Земля была мокрая, и не на чем было прилечь. Я сел, прислонившись спиной к колесу орудия, а голову склонил на тупицу и так задремал.
Спустя немного времени поднялась ружейная перестрелка, а потом изредка и пушечные выстрелы. Люди повскакивали. При свете зарева перестрелка продолжалась с полчаса и потом затихла; через несколько времени опять поднялась. При этом люди не вставали, и я сидел у колеса не подымаясь. Перестрелка продолжалась довольно долго. Рассказывали, что первая перестрелка произошла оттого, что пробежала корова между аванпостными часовыми, подняла шум, и началась пальба; вторая от того, что наш ефрейтор, разводя часовых, наткнулся на французского, тот выстрелил, и опять поднялась стрельба. Эти пустые случаи стоили, может быть, сотни человек с каждой стороны. Несмотря на перестрелку впереди, люди спали, и при этом все-таки ранено несколько спящих. Я у колеса окончательно заснул и спал, пока не продрог, что случилось скоро: ночью сделалось порядочно холодно да к тому же я весь был мокрый.
Пришли лошади с водопоя и привезли сена. Лошадей не отпрягали, а оставили в упряжи, оборотив уносных к дышловым головами, а у коренных, везших ящики, опустили оглобли и задали им корму. Я приказал зарядить орудия картечью, а часовых поставить с готовыми пальниками; велел под ящиком постлать сена, лег на него в мокрой шинели и приказал еще прикрыть себя сверху. Таким образом, я согрелся и спал до самого света.
Когда меня разбудили, то сказали, что пехота идет назад. Мы оправили лошадей и тронулись сбоку колонны. Французы нас заметили и начали бросать гранаты с возвышенности за городом. Гранаты разрывало в воздухе и около нас. Тут я рассмотрел, что в пехоте офицеры и солдаты были мне незнакомы: они были из другого корпуса, кажется генерала Милорадовича. Спросил я у старшего фейерверкера: что это значит? Он отвечал, что ночью наш полк ушел назад, а на его место пришел другой. На мой вопрос, почему он меня тогда не разбудил и не дал мне знать, он сказал, что не хотел будить. Вероятнее же всего, что как он, так и все люди спали, ибо все были очень изнурены.
Пехота колонной пошла назад прямо полем, а мы повернули на дорогу, и я присел на лафетный ящик. Сидя на нем, находился я в каком-то странном полусознательном состоянии: смотрел и слышал, но все как будто путалось и мешалось в голове,
Два орудия тащились запряженные по три лошади, все ящики – по две. У орудия, на котором я сидел, было испорчено колесо, а правило перебито ядром так, что висело и держалось лишь с одной стороны на оковке. Целый день во время сражения была мрачная погода, с какой-то слякотью и небольшим ветром, который относил дым и вместе с ним огарки от картузов на орудия и людей. Орудия, от самых дул до затравок, до того закоптились, что были черно-сизого цвета. Огарки от картузов садились людям на шинели, портупеи и лица, так что все походили на трубочистов; я, верно, был таким же. Вскоре дошли мы до места расположения армии. Так как наш 6-й корпус трудными переходами и сражением в течение целого дня был утомлен, то для отдыха назначили ему стать сзади, в резерв. Прошедши с орудиями поперек линий выстроенных корпусов, пришлось проходить и по линии гвардейского корпуса.
Корпус или отряд, возвращавшийся со сражения с признаками участия в деле, обращал на себя всеобщее внимание. Не участвовавшие в деле солдаты и особенно офицеры смотрели с расположением на потрудившихся и завидовали оставшимся в живых счастливцам. Они любопытствовали и приставали с вопросами, особенно видя ощутимые признаки жаркого дела. Так было и с нами. Солдаты расспрашивали солдат, а офицеры с расспросами подходили ко мне. Но я был в таком расположении духа, что, кажется, только и отвечал: «да» и «нет». Послышалось мне, что кто-то из офицеров сказал: «Экой медведь!» Несмотря, однако ж, на рассеянность, я все же заметил кучку гвардейских солдат, смотревших на нас; один из них, указывая рукой на орудия, сказал: «Уж эти и видно, что поработали, – вишь, как рылы-то позамарали!» Эти простые слова чрезвычайно были мне приятны.
Вскоре я нашел свою роту; там горели огни и подавали обед, что было очень кстати. Поел я с большим аппетитом и, не вдаваясь ни в какие расспросы, залег спать. Армия простояла на месте целый день. Проснувшись, я увидел штабс-капитана, писавшего рапорт об убитых, раненых и вообще обо всех потерях. Потери были порядочные в людях и лошадях. У меня оказалось много раненых лошадей. Офицеры остались целы, у одного только поручика немного оцарапало ногу. Порчи в артиллерии было немного. Вообще отделались довольно счастливо. Сделано было представление к награде об офицерах и нижних чинах. Как и прежде, в списке были проставлены старшие впереди, а меня и прапорщика, как младших, поместили после всех.
‹…›
Я думал, что мне придется остаться, как и за Бородино, без всякой награды: такая, видно, моя участь. Нежданно-негаданно явился вестовой Московского полка, спросил меня и сказал, чтобы я пожаловал к полковому командиру. Я пошел. Командир сидел у огня со своими офицерами, которых всего-навсего осталось восемь человек, да солдат сотни две с небольшим. Приказал он адъютанту читать бумагу, где, как оказалось, было представление меня к награде, и очень хорошей. Когда адъютант прочитал, то командир спросил меня: «Довольны ли вы?» Мне оставалось только поблагодарить его.
‹…›
По представлению полкового командира и так как дело происходило в виду самого дивизионного командира, генерала Капцевича, я, не имея еще ничего за отличие, получил прямо Владимира с бантом. Поручик и штабс-капитан тоже получили Владимира, последний уже имел его за Турецкую кампанию. Таким образом, наша рота получила три Владимирских креста, а нижним чинам дали несколько Георгиевских.
И. Радожицкий
Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год