«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Сборник

Под Бородином все наши генералы, от старшего до младшего, покрыли себя вечной славой, хотя, при всех усилиях, и не разбили неприятелей. А под Тарутином не только не достигли цели, но и действовали как-то беспорядочно. Особенно когда мы узнали, что войска, назначенные в обход, не поспели вовремя к своим местам, а другие шлялись и блуждали по лесу, то негодованию нашему не было пределов. «Как же, – говорили, – предпринимая такое дело и поход в темную ночь, не узнали предварительно дорог? Да по ним следовало бы заблаговременно расставить людей в виде проводников… На простых маневрах такие промахи были бы не извинительны, а тут вели тысячи людей на жертву!.. Потеряли генерала Багговута, всеми любимого и уважаемого за его храбрость и доброту…» Казалось, он в 12-м году нигде особенно не действовал, но пользовался всеобщим к нему расположением.

Не

могу объяснить, по какому поводу, но все эти обвинения относили к генералу Беннигсену. «Он, – говорили, – сам вызвался на это дело, ему поручено было выполнение его, а он так худо распорядился!..» С этого времени обнаружилось в армии явное нерасположение к Беннигсену. Припоминали его командование в Прусской кампании. В ней вычисляли только его ошибки, а дела хорошие забывали. Припоминали, когда армия, холодная и голодная, тащилась, утопая в грязи, а он объезжал ее в коляске, развалившись на подушках, и об армии нисколько не заботился. Некоторые возражали, что Беннигсен был такого характера, что мало думал и собственно о себе: ел то, что ему подавали, надевал тоже. На это говорили: «О себе, пожалуй, не думай – на то добрая воля, – а о вверенных людях должен заботиться». Вообще, когда кто-либо из значительных генералов особенно где-нибудь отличится, то вспоминали прежние его такие же дела и поступки; когда же потерпит неудачу, то вычисляли все прежние неудачи. Так случилось и с Беннигсеном.

‹…›

Все эти и подобные им суждения и рассуждения принадлежали старшим как штаб-, так и обер-офицерам; мы же, молодые, только слушали и редко отзывались, и то больше с вопросами.

До настоящего времени погода была хорошая, а тут наступили холода и сумрачные дни, что еще больше увеличивало нашу досаду и дурное расположение духа.

После сражения я в первый раз поехал на фуражировку. Ехали долго – я полагаю, верст тридцать или более, – по ближним селениям все было выбрано. В большом каком-то селе нашли мы немолоченые овсяные снопы, и когда с ними тронулись назад, то почти смерклось. Ночь настала темная. Мы сбились с дороги. Спросить было не у кого, и мы ехали несколько времени, сами не зная куда. Наконец на довольно большом расстоянии, в лесу, увидели мы блеск огня, и я поехал верхом узнать и расспросить о дороге. Не доезжая огня, в лесу раздался лай собак, а потом и крик: «Кто такой едет?» – и против меня выступило человека три или четыре здоровых мужиков с огромными дубинами. На мой вопрос о дороге в лагерь мне сказали: «Пожалуй-ка, батюшка, к огню». Там было множество разного народа: и старого, и молодого, и мужчин, и женщин. Тут же стояли повозки, и между ними лошади и рогатый скот. Люди ходили, сидели и лежали у огней. Сначала окружили меня, смотрели на меня искоса и рассматривали, как будто желая увериться, правду ли я говорю; потом пригласили присесть к огню и предлагали поесть. Спрашивали: «Что это, батюшка, делается у нас на Руси и что будет дальше?» Я рассказал им, как мы ходили на французов, побили их и прогнали до Москвы, что фельдмаршал Кутузов собирается идти на Москву и выгнать оттуда французов. При этом мужики и бабы крестились и говорили: «Дай-то, Господи, Царь Небесный! А вы, батюшка, порадейте… Вся наша надежда на вас, довольно уже мы пострадали. Слышно было нам, как что-то гудело; посылали проведывать, но всего-то не могли взять в толк…» Дали мне проводников, которые и вывели нас на дорогу в лагерь.

Ф. Глинка

Письма русского офицера

7 октября

Тарутино

Еще звенит в ушах от вчерашнего грома. После шести мирных лет я опять был в сражении, опять слышал шум ядер и свист пуль. Вчерашнее дело во всех отношениях удачно. Третьего дня к вечеру генерал Беннигсен заезжал к генералу Милорадовичу с планами. Они долго наедине советовались. Ночью знатная часть армии сделала, так сказать, вылазку из крепкой Тарутинской позиции. Славный генерал Беннигсен имел главное начальство в этом деле. Генерал Милорадович командовал частью пехоты, почти всей кавалерией и гвардией. Нападение на великий авангард французской армии под начальством короля Неаполитанского сделано удачно и неожиданно. Неприятель тотчас начал отступать и вскоре предался совершенному бегству. 20 пушек, немалое число пленных и великое множество разного обоза были трофеями и плодами этого весьма искусно обдуманного и счастливо исполненного предприятия.

А. Воейков

Гр.

Л. Беннигсен и кн. М. Кутузов

Настал бедственный, священный, славный, великий 1812 год. Беннигсен сильно домогался командования армии; он употреблял самые низкие средства, чтоб оклеветать перед государем Кутузова, и кто знает, может быть, успел бы в этом, если б князь П. А. Зубов, Б. Ф. Кнорринг, А. А. Аракчеев, А. Д. Балашов и А. С. Шишков не отстояли его в Тайном Военном совете. Уже поговаривали вслух, что князь Зубов назначен на смену старому фельдмаршалу и Кнорринг – в начальники штаба его. Однажды в заседании совета обвиняли Кутузова, что он спит по 18 часов в сутки. «Слава богу, что он спит: каждый день его бездействия стоит победы», – заметил Кнорринг. «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу». – «Румянцев возил их по четыре. Это не наше дело!»

Сражение при Тарутине, которое при всяком другом предводителе (Барклае, Коновницыне, Раевском) кончилось бы совершенной гибелью французского 35-тысячного авангарда, имело для нас самые ничтожные выгоды; потеря же наша была безмерна. Это сражение разбудило бесконечно спавшего на пепле Москвы Наполеона. И на другой же день, 7 октября, неприятельская армия начала выступать из Москвы. Хитрый фельдмаршал хотя наружно и показывал, что он восхищен этой победой, а в самом деле не мог простить себе того, что послушался краснобая Беннигсена. У них уже давно начались нелады, а тогда они явно рассорились. Вскоре после 6 октября Кутузов, споря с начальником своего штаба, очень ласково заметил ему: «Мы никогда, голубчик мой, с тобой не согласимся; ты думаешь о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет ко дну моря, я не пикну!»

Как бы то ни было, однако же Кутузов в донесении своем к государю отнес к Беннигсену всю славу победы под Тарутином; он испрашивал ему 100 тысяч рублей, шпагу с лавровым венком и бриллиантами. С тем же самым курьером Беннигсен послал государю свой подлый донос о том же самом: в нем он выставил свою победу в лучезарном свете, хвалил храбрость солдат, увеличивал урон и расстройство неприятелей и, позабыв об убитом подле фельдмаршала ординарце Безобразове, упомянул, что он за старостью и ленью не мог быть личным свидетелем битвы. Известно, до какой степени император Александр ненавидел всякий низкий поступок. Он утвердил представление князя Кутузова, препроводил к нему шпагу с лаврами и 100 тысяч рублей для Беннигсена и вместе с тем прислал донос его.

Главнокомандующий с изысканной жестокостью отомстил ему. Он призвал к себе Беннигсена, велел (капитану Скобелеву) громко читать свое представление, в котором, поздравляя государя со славной победой, он писал, что «поручил войско сей экспедиции маститому вождю, увенчанному лаврами, известному опытностью и распорядительностью, и что он выполнил его предначертание с мужеством и искусством, его отличающими». Чтение кончилось. Кутузов вручил Беннигсену шпагу и 100 тысяч рублей, потом приказал читать громко вторую бумагу, им от императора полученную. Беннигсен стоял, как будто гром разразил его, бледнел и краснел.

Кутузов без дальних церемоний прогнал его из армии. Беннигсен очутился под Малым Ярославцем, распоряжался войсками, как начальник штаба всех действующих армий, бросался в опасности и присылал к фельдмаршалу с рапортами. Эту роль разыгрывал он и под Красным. Наконец фельдмаршал потерял терпение и с сердцем сказал второму офицеру, к нему присланному: «Скажи своему генералу, что я его не знаю и знать не хочу, и если он пришлет ко мне еще раз, то я велю повесить его посланного!» После такого красноречивого приказания Беннигсен перестал вмешиваться в военные дела, а разъезжал несколько времени за армией волонтером; но это скоро ему наскучило, и он отправился в Петербург.

Д. Мордовцев

1812 Год

Под Тарутином

Кружок офицеров снова собрался у костра, где лежал труп Усаковского.

‹…›

Порешили тут же, где он пал, выкопать ему могилу. И могила была выкопана быстро. Копали ее сами офицеры не лопатами, а саблями, в знак особого сочувствия покойнику. Завернули его в плащ всего – с раздробленной головы до ног, – не его первого, не его и последнего хоронили так на походе. Засыпав свежую могилку землей, снова по-прежнему уселись тут же, вокруг костра, и припомнили всё, что кто помнил хорошего из жизни покойника; а потом скоро перешли и на другое: не такое было время, чтоб долго вспоминать про убитых товарищей, – на это смотрели как на разлуку, и быть может ненадолго…