«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Сборник

А. Муравьев

«Что видел, чувствовал и слышал…»

Лошади наши нашлись под утро, и мы, состоя при арьергарде, опять приготовились к ежедневным кровавым столкновениям с неприятелем, который шел по пятам нашим по Рязанской дороге. Арьергарду же, которым командовал Раевский, а под ним кавалерией – генерал-адъютант Васильчиков, приказано было отступать медленно, задерживая как можно неприятеля, пока армия переходила чрез Москву-реку, по Боровской переправе на Рязанской же дороге, и поворотила вдруг и вкруте на Подольск, чтоб удачно совершить это искусное, внезапное, никому заранее не известное фланговое движение и стать на Старую Калужскую дорогу, откуда она угрожала неприятельским сообщениям. Прекрасное движение это, положившее основание постепенному уничтожению французской армии, совершилось чрезвычайно успешно. Наполеон, упоенный занятием Москвы, не положил ему

никаких преград, авангард же его, под главным начальством Неаполитанского короля, следовал за нами до поворота нашего по тому же направлению к Подольску и сражался с нами всякий день и целый день.

Поворотив вслед за армией, Раевский с чрезвычайным умением скрыл свое отступательное движение на Подольск, для сего он нарядил несколько казачьих полков, чтоб завлечь французов по дороге к Рязани. Неприятель действительно был этим обманут и, следуя за казаками, уверен был, что вся наша армия отступает на Рязань. Дня два он шел за ними, потом, догадавшись, что его обманули, воротился опять за нами, но Кутузов достиг уже своей цели. Мы же в арьергарде с утра до ночи на всем пути бились с неприятелем, между прочим, имели порядочное дело под Дубровицами, имением графа Мамонова, и достигли до Чирикова, где на нас напал польский корпус Понятовского. Тут Милорадович с подкреплением принял главное начальство над арьергардом. Понятовский был отбит. Потом проходили мы чрез село Вороново графа Ростопчина, который сам зажег великолепный дом свой, оставив надпись на стене. Таким образом, мы в течение одной недели достигли главной армии, которая около половины сентября остановилась прочным лагерем при селе Тарутине на реке Наре. Неприятельский же сильный авангард расположился по Старой же Калужской дороге в деревне Винково, верстах в 15 от Тарутина. Тут и мы и французы простояли до двух недель без боевых встреч.

В это время армия наша усиливалась новыми артиллерийскими припасами и казачьими полками; она снабжалась обильным продовольствием и в сравнении с перенесенными трудами пользовалась даже некоторой роскошью во всех отношениях. Всякий день и весь день была в армии ярмарка. Из Калуги и других южных губерний приезжали торговцы, и хотя все продавалось дорого, так что, напр[имер], за один белый хлеб платили по 2 рубля ассигнациями, но все-таки можно было пользоваться этим лакомством, конечно, редким для небогатых офицеров. Музыка играла у нас весь день. Французы, напротив, страдали от голода, недостатка фуража и от всяких нужд. Они видимо слабели, тревожились со всех сторон нашими партизанами, которые отбивали у них транспорты с порохом и оружием, разбивали и уничтожали приходящие к ним подкрепления и выведывали все как в их лагере, так и в самой Москве. В особенности отличались партизаны Давыдов и Фигнер, который, несколько раз переодетый, был в Москве и во французском лагере, все узнавал и уведомлял фельдмаршала, истребляя вместе с тем неприятеля где только мог и повсюду вооружая против него крестьян, которые страшно французам вредили.

Все это сопровождалось с обеих сторон жестокостями. Французы, фуражируя по деревням, производили неслыханные в нашем веке жестокости: они мучили беззащитных крестьян, баб и девок, насильничали их, вставляли им во все отверстия сальные свечи и вещи, терзали их, наругавшись ими; оскверняли церкви и раздражали народ до такой степени, что и им при удобных случаях не было пощады. Их привязывали к дереву и стреляли в них в цель, бросали живыми в колодец и живых зарывали в землю, говорили, что грех умерщвлять, пускай-де умирают своей смертью. Одним словом, всех произведенных с обеих сторон ужасов описать невозможно. Люди сделались хуже лютых зверей и губили друг друга с неслыханной жестокостью. Народная война под Москвой со всеми своими ужасами ежедневно усиливалась и разгоралась и дошла до такой степени, что неприятель ежедневно [терял] множество убитыми и пленными.

Такие тяжкие для Наполеона обстоятельства заставили его желать и искать мира; но никаких косвенных о том предложений император Александр не принимал. Это понудило Наполеона обратиться к Кутузову, к которому он написал письмо, прося его принять на переговоры своего генерал-адъютанта гр[афа] Лористона. Кутузов согласился, и кн[язю] П. М. Волконскому, находящемуся тогда при фельдмаршале, поручено было привезти его. Я тогда был при аванпостах, верстах в шести от Тарутина. Кн[язь] Волконский, приехав, привез с собой дрожки для Лористона, посадил его и велел мне ехать верхом с ним. Лористон приехал к фельдмаршалу в Тарутино, куда выдвинуты были войска, в походном параде устроенные. Весело было в лагере: музыка играла, песенники пели. Лористон вошел к Кутузову, и вот в сокращении что между ними происходило существенного.

Фельдмаршал,

надевший во всю войну в первый раз свой мундир, принял его с печальным видом, однако же при звуках музыки, песнях и в виду многочисленного, свежего и веселого нашего войска. Лористон приносил ему жалобы на встречаемые французами препятствия при фуражировке и предлагал ему от имени Наполеона мир. Фельдмаршал отвечал, что он этому помочь не может. «Voyez, – говорил он, – dans quel 'etat de d'elabrement nous nous trouvons; je vous assure (je vous jure par mes cheveux gris), que je demande sans cesse `a l'empereur de faire la paix, maisilne consent `a rien» [62] .

62

Видите, в каком расстройстве мы находимся; уверяю вас (клянусь своими седыми волосами), что я беспрестанно прошу императора заключить мир, но он ни за что не соглашается (фр.).

Лористон, конечно, понял эту горькую насмешку и предложил ему написать письмо к импер[атору] Александру, которое Наполеон берется доставить государю; но Кутузов не согласился и послал в тот же день особого курьера стороной в Петербург, прося государя отнюдь на мир не соглашаться. Потом Лористон предлагал на время переговоров перемирие. Кутузов также не согласился на официальное перемирие, но под рукой пущен был о нем слух по войскам. Таким образом, граф Лористон, не получив никакого удовлетворения, уехал, далеко не уверенный в том, что будто мы не имеем с чем вести далее войны. Этого-то Кутузову и хотелось.

‹…›

Простояли мы около двух недель довольно покойно. Партизаны наши продолжали ловить неприятельских фуражиров, отбирать у них транспорты и уничтожать приходящие отряды на подкрепление.

Все крестьяне в окрестностях Москвы были в полном восстании против французов, что ознаменовалось страшными с обеих сторон бесчеловечно-зверскими жестокостями, такими, каким многие, кроме свидетелей, не стали бы верить.

Наконец около конца сентября случилось в присутствии моем любопытное происшествие, имевшее последствия решительные. Состоя при авангарде во всю наступательную войну, я случился на аванпостах вместе с казачьим подполковником графом Орловым-Денисовым и казачьим подполковником Сысоевым. Мы около 11 часов утра сидели вместе на самых передовых постах и пили чай. День был прекрасный. Между нами и неприятелем была версты на две небольшая плоская возвышенность, закрывшая от нас расположение французского лагеря. По обеим покатостям этой возвышенности стояли с одной стороны наши, а с другой – французские пикеты.

Вдруг видим мы, что на эту возвышенность поднимается с неприятельской стороны огромная конная толпа, впереди которой находился Мюрат, король Неаполитанский, командующий всем неприятельским авангардом. Обратив пристальное внимание на этот неожиданный поезд в продолжение еще предполагаемого перемирия, видим, что Мюрат, один, отделясь от своей свиты, выезжает вперед на прекрасной белой лошади, разодетый, в парадном мундире с золотом и длинными белыми перьями на треугольной шляпе. Он въехал на возвышение и, взведя свою зрительную трубу, стал оттуда рассматривать расположение наших войск. Мы все трое с негодованием вскричали в один голос, что это неслыханная смелость и дерзость, и вдруг Сысоев закричал своему ординарцу: «Лошадь!» Сейчас подвели ему черкесскую его серую лошадь, и он, невооруженный, с одной нагайкой в руках, вскочил на нее и помчался к Мюрату, который сначала не заметил его, но в довольно уже близком расстоянии, услышав топот скачущей во всю прыть лошади, успел отворотить зрительную трубу и в то же самое мгновение, обратив лошадь, понесся во весь дух назад к своей свите, от которой он был расстоянием почти на версту.

Сысоев на своем резвом горском коне догонял его, подняв вверх нагайку, которой намеревался ударить его. В этом обоюдном скаковом движении находились они около пяти минут. Картина была восхитительная! Два отважных и храбрых витязя, оба на прекрасных борзых конях совершенно различных пород, но оба чрезвычайно резвые: один витязь – король в великолепной одежде на богато убранном коне – во всю лошадиную мочь ускакивает, другой – в простой казачьей куртке – догоняет его, стоя на стременах и держа над его спиной нагайку, которой чуть было не нанес ему удара, но королевская свита, видя опасность своего повелителя, скоро поспешила подскакать к нему на помощь, и Сысоев один принужден был остановиться и, мало-помалу весьма тихо отступая, грозил королю нагайкой и ругал его, как умел казак, по-французски. Воротившись к нам, храбрый Сысоев подробно рассказал, как он чуть было короля не ударил и все то, чему мы сами были свидетели.