С двух берегов
Шрифт:
— Но я не могу больше. Я не хочу умереть в этом лагере, — с отчаянием сказал Робер.
— Ты не умрешь, если найдешь силы, чтобы выдержать. Мы обязательно убежим. Получим разрешение и убежим. Ты веришь мне?
Робер склонил голову и после этого несколько дней ходил успокоенный. До следующего плана.
По-иному бунтовал Эрих Чодеж. Искуснейший слесарь никак не мог примирить свою совесть с работой на врагов. Степан поручил ему изготовление самых точных деталей. Начинал он работать с увлечением, но потом все свое мастерство направлял на то, чтобы незаметно сделать какую-нибудь пакость,
С Эрихом разговаривал Степан.
— Пойми ты, что мы не имеем права плохо работать. Нас разоблачат, разгонят, и вместе с нами развалится важнейший участок борьбы. Есть люди, которым поручено ломать без непосредственного риска для их жизни. Они в свое время сломают и то, что мы чиним. А наше дело чинить. Да так чинить, чтобы немцы были довольны и доверяли нам. Это наш долг, долг не перед нацистами, а перед Центром.
Эрих соглашался сразу, но отказался окончательно от попыток навредить немецким станкам только после того, как Степан пригрозил ему, что отчислит из команды.
Недавно мы встретились с Робером в Вене. Была международная конференция участников Сопротивления. Он стал солидным, медлительным, занят большой партийной работой. Мы долго сидели за бутылкой вина и вспоминали. Я напомнил ему и разговор с Болеславом. Он охватил руками поседевшую голову и с удивлением, сказал: «Какой я был дурак! Какой дурак!» Я заметил, как легко признают себя дураками люди спустя двадцать лет и как упорно не соглашаются они с этим, когда говорят или делают дурацкие вещи. Мы помянули Болеслава, Степана, Ондрея Гурбу, Карела Скоблу и долго молчали, растроганные одним и тем же видением…
Представь себе. Маленькая группка замученных людей плетется по бесконечной дороге. Мы идем по ней каждый день, в зной и стужу, под дождем и снегом, явные невольники и тайные солдаты. Идем, опустив головы, с трудом передвигая ноги. По пути сливаемся с другими командами, также окончившими работу. Мы уже где-то в середине длинной колонны. Впереди покачиваются незнакомые спины. Шарканье деревянных подошв заглушает хриплое дыхание, надрывный кашель, сдержанные стоны, окрики эсэсовцев, лай собак.
Мы идем точно по графику, рассчитанному образованными немецкими специалистами, докторами разных наук. Они предусмотрели все: и меру физической выносливости человека, и нормы ежедневного отсева, и технологию утилизации этого отсева, и прибыль монополий.
Ты их можешь найти сегодня в любом городе, в любом офисе Западной Германии: инженеров, юристов, врачей, коммерсантов, государственных деятелей — бывших архитекторов и строителей «упорядоченной» Европы. Они процветают и опять готовы считать, калькулировать, изобретать, сочинять законы и правила для нового, совсем уж «нового порядка».
Мы идем, затерявшись в потоке заключенных. Справа от меня Робер. Его губы крепко сжаты, как будто слиплись навечно. Я знаю, о чем он думает. И он уже почувствовал мой взгляд, чуть повернул голову, подмигнул, шевельнул локтем и углубился в свои планы. Слева — Болеслав. Сегодня я отвечаю за его благополучное возвращение в лагерь.
Вот этого никак не могли предусмотреть специалисты Третьего рейха, лучшие знатоки физиологии, психологии и других логий, созданных человеческим разумом. Нас девять человек. Мы родились в разных странах, говорим на разных языках. Мы лишены всего. Наши тюремщики сделали все, чтобы превратить нас в тупых животных или диких зверей. Но простые, полные глубокого смысла слова коммунистов Степана Русса и Болеслава Брудзинского сплотили нас, сделали сильными. Какие специалисты могут взвесить и рассчитать могущество слов, выражающих истину?
Мы идем. У каждого из нас приклеен к ноге марлевый карман. Ни автоматы, ни собаки, никакая машина смерти не помешает нам пронести сегодня и передать еще одной группе антифашистов путевки свободы. Впереди вышка часового. Нужно приготовиться ко всему. А вдруг обыск догола? Такого давно не было, но кто знает…
Письмо затянулось. К тому же я убедился, что иные воспоминания воскрешают не только былые события, но и былую боль… Вернусь к Степану в следующем письме…
11
Вспоминая сейчас прошлое, все лучше понимаю, что тогда, в Содлаке, сам того не подозревая, я смотрел на людей, меня окружавших, сквозь туманные очки благодушия. Свыкнувшись с мыслью, что война для меня кончилась, я и свое комендантство принял как должность, вроде бы специально придуманную для того, чтобы дать мне время психологически подготовиться к возвращению на мирные рельсы.
К этой внутренней демобилизации располагал и тихий облик города, и доброе отношение ко мне жителей, а сильнее всего, пожалуй, близость Любы. Впервые за годы войны я с утра до вечера видел рядом с собой девушку, смотревшую на меня ласкающими глазами, старавшуюся угадать каждое мое желание, и считавшую меня самым умным и честным человеком на свете.
Если раньше я далеко не заглядывал, а будущее, до которого хотелось обязательно дожить, ограничивалось только желанным днем окончательной победы, то теперь, когда победа была совсем близкой, а мне отвели роль стороннего наблюдателя, мысли все чаще стали забегать вперед. С некоторой растерянностью я задумывался над тем, что буду делать, как стану жить, когда сниму шинель и все придется начинать сначала. И в этих мыслях, то ненадолго исчезая, то вновь появляясь, присутствовала Люба.
Если бы меня спросили, красива ли она, умна ли, я не знал бы, что ответить. Она ворвалась в мою жизнь, распахнув дверь, не постучавшись. И если бы я попытался объяснить себе или кому другому, как примагнитила она мои чувства и мысли, наверняка соврал бы. Полюбил, и все. С первого дня полюбил, хотя признался в этом и себе не сразу, а ей еще позже.