С двух берегов
Шрифт:
— Ты мне на слово не верь, — повторял он. — Проверь умом, пойми, переспроси, если не ясно. Верить мало, знать нужно. Вера — на время, знание — на всю жизнь.
До знакомства с ним я мог только испытывать боль, или злость, или отчаяние. Голод и страх перед смертью сводили все мысли к одному — как бы хлебнуть лишний глоток баланды и оттянуть день неминуемой гибели. Все представления о мире сводились к тому, что швабы — звери, а все другие люди на земле — их враги.
После бесед со Степаном протянулись зримые связи между моей судьбой и судьбой целых народов, между событиями давних лет и нынешней войной. У него всегда были самые последние сведения
Вот почему я и завел с ним разговор о смысле труда нашей команды. И не только поэтому. Меня еще обижало недоверие. Я ведь многое замечал. Стоило нам появиться на новом месте, как обязательно находился человек из заключенных или из вольнонаемных, который, улучив удобную минуту, подходил к одному из наших. Они обменивались несколькими словами, а потом связной или получал, или передавал какой-нибудь сверток, упрятанный в ветошь.
В команде все, кроме меня, знали, что в этих свертках, я видел, как тайком распределялось между ними содержимое. У каждого на правой ноге, повыше колена, лейкопластырем был приклеен к телу плоский кармашек из марли — в него и прятали, что — я не знал. А знать хотелось. И, задавая Степану обидные для него вопросы, я надеялся, что подтолкну его на откровенность. Но подталкивать его не нужно было. Он знал свои сроки, свои правила конспирации, которым никогда не изменял. Полностью прошел я проверку позднее, а пока на мою долю выпадали тяжелые испытания.
Лагерное начальство было уверено, что наша разноязычная команда никогда о побеге сговориться не сможет, и прикрепило к нам не очень надежную охрану: двух пожилых солдат с ефрейтором во главе. Пока мы работали, они играли на губных гармошках или перебрасывались в карты.
Только раз пришлось им и нашему капо показать, для чего они торчат около нас. Накануне привели в нашу команду еще одного заключенного, суетливого человечка с навечно испуганным лицом. Он назвался слесарем, но ослабевшие руки слушались его плохо, и рашпиль вилял у него, как у мальчишки, впервые взявшего инструмент. Уже перед концом работы он уронил молоток на снятый манометр и разбил стекло. Такое случалось и раньше, но шума никто не поднимал. А на этот раз подвернувшийся капо рассвирепел. Он ударил прутом по спине новичка, рассек ему рубаху и кожу и заорал: «Саботажник! Грязная свинья!» Указывая прутом на дверь сарая, в котором мы работали, он зашипел: «Убирайся! Убью! Быстро! Убью!» Заключенный в ужасе бросился бежать, сам не зная куда. Тут капо окликнул одного из наших стражей и показал на бегущего. Солдат что-то жевал. Не переставая двигать челюстями, он дал короткую очередь из автомата. Заключенный упал. Вечером мы несли его мертвого в лагерь.
Убитый был вновь прибывшим, и это происшествие не бросило тени на нашу команду. Но меня оно ошеломило. Все произошло на глазах у всех — и провокационный приказ капо, и смерть несчастного, который не был ни саботажником, ни беглецом. Особенно меня поразило равнодушие Степана. Он продолжал работать, как будто ничего не случилось. Я все пытался перехватить его взгляд, чтобы поделиться возмущением, но он с увлечением собирал какой-то узел и ничем больше не интересовался. Только на другое утро он вполголоса сказал мне:
— Все правильно. Убили провокатора
— А как он к нам попал? — спросил я.
Степан отвернулся. Я даже не удивился, откуда ему известно, что убитый был провокатором. Я уже привык к тому, что он знал все. Меня озадачило другое: я никак не мог понять, почему жалкого человечка убили сами немцы?
Однажды я спросил у него:
— Степан, а какое у тебя звание?
— Коммунист, — ответил он.
— Я спрашиваю о воинском звании.
— И воинское — коммунист.
На этом разговор кончился. Он не любил рассказывать о себе. Может быть, откладывал для другого, более свободного времени. Но до этого времени он не дожил. От других я слышал, что в лагерях он с сорок первого года, попал в плен раненым в первых неожиданных боях. Сначала он пускался в рискованные побеги. Дважды проваливался. С помощью товарищей, работавших в лагерной регистратуре, он получал номера и фамилии умерших заключенных и не попал в газовую камеру. Так что подлинной его фамилии никто не знал, и звали его Степан Русс.
За годы заключения Степан обрел ту разумную осторожность конспиратора, без которой подпольная работа в лагере была бы обречена на провал. Если не считать меня и еще двух членов нашей команды, подобранных им случайно, остальные представляли ранее сколоченные антифашистские группы разных лагерей. Как им удалось соединиться в одном отряде, об этом расскажу после, а главное, что ремонтная бригада, столь высоко ценимая администрацией, имела разветвленную связь не только с другими лагерями, но и с отрядами Сопротивления, действовавшими на свободе.
Всех деталей этой системы, имена связных, шифры, численность групп никто, кроме Степана, не знал. И не потому, что он не доверял нам. Опыт прошлого научил его, что не всякий, даже самый преданный и честный человек, может умереть под пытками, не сказав лишнего слова. У каждого из наших был свой связной. Такие пары составляли звенья длинной цепочки. Даже если бы случилось самое страшное, кто-нибудь из нас провалился и им занялись бы мастера из гестапо, они смогли бы вместе с ногтями и жилами вырвать у самого слабого имя только одного связного. Даже если бы он выдал всю нашу группу и мы погибли бы, неведомая ему организация, возглавляемая Центром, осталась бы нераскрытой.
Не один раз проваливались заключенные, уходившие в побег или совершавшие крупные диверсии. Пытали и расстреливали многих. Но ни разу эсэсовцам не удалось добраться до двойки, связанной с нашей командой. Иногда Степан заболевал и, сопровождаемый проклятиями капо, уходил в лазарет. Уже на свободе я узнал, что эти отлучки были нужны ему, чтобы встретиться с другими руководителями Сопротивления и договориться о новых формах борьбы.
Все это стало известно мне много позднее. Признанным членом подпольной группы я стал после того, как между мной и Степаном произошел следующий разговор:
— Ты уже о многом догадываешься, — сказал он. — Мне кажется, что ты готов к борьбе.
— Давно! — заверил я его. — Только этого и хочу.
— Верю, — сказал Степан. — Но быть готовым к борьбе в наших условиях — это значит быть готовым к смерти.
— Не боюсь, — уверенно ответил я.
— Может случиться, что ты попадешься с поличным или кто-нибудь тебя выдаст. Тогда, прежде чем убить, тебя будут пытать, чтобы ты выдал других.
— Выдержу!
— Этого не знаешь ни ты, ни я. Идти на такой риск ты не имеешь права.